следующее после подписания пакта утро Сталин, должно быть, полностью осознал всю «драматичность» принятого им решения. По неизвестным нам причинам (а это могла быть секретная информация из германского посольства, возможно полученная через прослушивание бахвальства Риббентропа по поводу удавшейся сделки) он впал в состояние крайней неуверенности, съедаемый сомнениями, не использует ли Гитлер этот договор «как дубинку для выколачивания из Англии и Франции нужных ему уступок»[1295].
С позиций германского посольства в Москве визит Риббентропа выглядел «большим решением, которое все... полностью опрокидывает»[1296]. И здесь «восприятие... скептическое и озабоченное»[1297]. 24 августа посол, вопреки обыкновению, уже очень рано — около 9 часов утра — объявился у себя в офисе. Его ближайшие сотрудники заметили в нем сильное внутреннее возбуждение. Вскоре после своего прибытия в посольство Шуленбург пригласил своего личного референта Херварта, о котором ему было известно, что он поддерживает тесные связи с другими посольствами. Посол со всей откровенностью излил Херварту чувства, во власти которых он оказался в это утро при тягостном пробуждении после ночи, ознаменовавшейся подписанием пакта. Его дипломатической инициативой злоупотребили, пакт о ненападении — инструмент поддержания мира — в результате подписания протокола о разграничении сфер интересов превратился в свою противоположность — в разбойничий союз для войны. Если еще во время переговоров он и питал надежду на то, что таким способом можно предотвратить войну, то откровенное бахвальство Риббентропа после совершенной сделки должно было убедить его в обратном.
Тот факт, что Шуленбург сыграл столь важную роль в подготовке этого пакта, обернулся для него — как понял референт — «трагедией». Согласно воспоминаниям Херварта, Шуленбург сказал ему такие слова: «Я, не жалея сил, трудился ради хороших отношений между Германией и Советским Союзом и в известном смысле достиг этой своей цели. Но вы сами понимаете, что в действительности я не достиг ничего. Этот договор приведет нас ко второй мировой войне и низвергнет Германию в пропасть». Затем посол заговорил о предстоящей войне, в отношении которой он был убежден, что это будет затяжная война.
Сразу после этого разговора — в Москве, по тамошним представлениям было еще сравнительно рано — Херварт, «подавленный и опечаленный»[1298], из своего посольского кабинета позвонил американскому другу и коллеге Чарльзу Болену и попросил его, не считаясь ни с какими соображениями безопасности, тотчас же приехать к нему в посольство. В своей рабочей комнате, непосредственно примыкавшей к кабинету посла, Херварт во всех подробностях проинформировал со ветника американского посольства в Москве о заключении пакта. Он сообщил Болену, что «полное взаимопонимание» обеих сторон зафиксировано в секретном протоколе, который предусматривает разделение восточноевропейских стран (Херварт упомянул все соответствующие страны, за исключением Финляндии) на «сферу жизненных советских интересов» и «германскую гегемонию». Согласно этому секретному протоколу, сказал далее Херварт, Советский Союз в случае территориальных изменений, которые будут предприняты в этом районе Германией, получит «территориальную компенсацию». Кроме того, в «основном документе» каждой из сторон запрещено присоединяться к любой, враждебной другой стороне группировке держав, так что присоединение Советского Союза к англо-французскому альянсу отныне в такой же мере невозможно, как и союз Германии с Японией. Как вспоминал впоследствии Чарльз Болен, Херварт был «крайне угнетен. Пакт произвел на него удручающее впечатление... он отчетливо представлял себе, что это означает войну против Польши»[1299].
Болен незамедлительно информировал об этом своего посла. Последний тут же составил текст телеграммы, которую около 12 часов дня — за час до отъезда делегации Риббентропа из Москвы — велел зашифровать и отправить в Вашингтон. В телеграмме Лоуренс Штейнгардт, проинформировав государственного секретаря о сообщениях советских утренних газет относительно пакта о ненападении, далее добавил: «Меня в строго доверительном порядке поставили в известность о том, что минувшей ночью между советским и германским правительствами достигнуто полное «взаимопонимание» по территориальным вопросам в Восточной Европе. Согласно договоренности, Эстония, Латвия, Восточная Польша и Бессарабия признаны сферами жизненных советских интересов... Мой информант добавил, что статья 4, которая запрещает каждой из договаривающихся сторон присоединяться к группировкам третьих держав, направленным против другой стороны, не только не допустит, чтобы Советский Союз принадлежал к какому-либо англо-советскому союзу, но и исключит сверх того любые германо-японские совместные действия... В результате дискуссий по территориальным вопросам, касавшихся стран, расположенных между Германией и Советским Союзом, достигнута, как мне сообщили, секретная договоренность о том, что Советский Союз по желанию может получить компенсацию за те два территориальных изменения, ко торые Германия, возможно, произведет в этих регионах»[1300].
Эта телеграмма американского посла в Москве была получена госсекретарем Корделлом Хэллом в первой половине того же дня. Вскоре после полудня того же 24 августа Хэлл лично встретил на вокзале возвращавшегося из своего турне президента Рузвельта и затем сопровождал его до Белого дома. Как сообщал потом сам Хэлл, в ходе их беседы он в состоянии был рисовать перед Рузвельтом «лишь самые мрачные перспективы», внушая президенту, что «оставшиеся дни мира можно сосчитать по пальцам двух рук». После всестороннего обсуждения ситуации ни госсекретарь, ни президент не смогли решиться на то, чтобы, как вспоминал впоследствии Хэлл, «оказать какой-то нажим на Польшу»[1301]. О какой-то совместной — например, с Англией — политической акции в подобном направлении в тот момент еще нечего было и думать. Как сообщал в конце того же дня из Москвы посол Штейнгардт, он попытался обратить внимание на серьезность положения британского посла Сидса, который, как он выяснил, пребывал в полном неведении относительно степени единодушия, достигнутого между Германией и СССР. Намеки Штейнгардта на то, что достигнуто далеко идущее взаимопонимание по существенно важным политическим вопросам, Сидс с благодарностью принял к сведению как выражение «личного мнения» американского посла, не собираясь, судя по всем признакам, делать надлежащие выводы[1302].
А в это время на коллегу Штейнгардта и Сидса по дипломатическому корпусу Шуленбурга, который внезапно приобрел огромную популярность в Германии, обрушился целый поток поздравительных телеграмм. В своем узком кругу германский посол комментировал их со скептической усмешкой, заявив: «Многие люди поздравляют меня с этим успехом.«Но теперь Гитлер имеет возможность развязать войну, которую мы проиграем»[1303]. И еще одно его высказывание по этому поводу: «Меня поздравляют с дипломатическим успехом. Но в действительности этот договор отпустил тормоза, которые могли бы спасти Германию от сползания в пропасть» [1304].
С затаенной иронией, порожденной знанием сходности обуревающих оба сближающихся правительства психологических комплексов — специфической комбинации унижения, честолюбия и гигантомании, — Шуленбург писал в частном письме в Берлин: «Визит господина фон Риббентропа напоминал торнадо, ураган! Ровно 24 часа пробыл он здесь; 37 человек привез он с собой, из которых, собственно, лишь каких-то четверо-пятеро что-то делали. Тем не менее эта «избыточность» была оправданна: министр иностранных дел великого Германского рейха не мог явиться сюда на правах «мелкого чиновника»! Но у нас была уйма хлопот с размещением и питанием всех этих людей, на приезд которых мы не рассчитывали. Нам пришлось по телеграфу заказать продукты в Стокгольме и самолетом доставить их сюда... И вот теперь все мы тут малость, так сказать, «надорвались». Мои шифровальщики около двух недель почти совсем не спали, да и прочим сотрудникам посольства пришлось не легче. Все, однако, понимают, что ради столь большого и важного дела стоило поднапрячься. Но это
