Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939

чтобы окончательно определить­ся со своими вариантами решения. Поэтому хотя 29 июля он — в поры­ве раздражения по поводу заявлений в английской палате общин отно­сительно советских посягательств на Прибалтийские государства и перед лицом неоднократных попыток Германии перевести переговоры на рельсы поэтапного политического сближения — и дал Астахову (на­сколько известно) впервые позитивную директиву, однако эта послед­няя в тех конкретных условиях выглядела поразительно формальной и в текстуальном отношении не отклонялась от прежних принципов со­ветской политики мирного сосуществования. Поэтапное сближение, говорилось в ней, в принципе возможно, поскольку Советское прави­тельство приветствует «всякое улучшение политических отношений между двумя странами». Однако, говорилось далее в директиве, приме­нительно к Германии, относительно миролюбия которой до сих пор су­ществовали сомнения, должны действовать условия, чтобы она изменила свою позицию не только на словах, но и на деле и чтобы она также со своей стороны выдвинула надлежащие предложения.

Эти условия — после того как с германской стороны уже был предъ­явлен целый пакет предложений — могли касаться лишь самого прин­ципиального: Сталин хотел заручиться гарантией миролюбия Германии в отношении СССР в форме заслуживающего доверия заяв­ления об отказе от любых агрессивных намерений и ожидал от немец­кой стороны политических предложений. Различие в политическом и стратегическом мышлении Сталина и Гитлера проявилось здесь со всей очевидностью: Сталин жаждал спокойствия и надежных политических гарантий в виде признания Германией нерушимости статус- кво и тем самым необратимой стабильности в Восточной Европе. Гитлер был движим беспокойством и одержим желанием как можно скорее этот статус насильственно изменить. Это принципиальное различие в поли­тических мотивах действий являлось среди прочего выражением обрат­ ной пропорциональности в социально-экономическом развитии их стран, которое было одним из определяющих факторов противополож­ности их собственных волевых устремлений: германская экономика, сделавшая в течение относительно короткого периода форсированного развития резкий скачок вверх, оказалась на грани коллапса, который Гитлер намеревался предотвратить с помощью экспансии и присвоения новых гигантских ресурсов. Советская же экономика в результате от­носительно продолжительных по времени и тяжелых усилий вступила на тропу начинающегося роста, и ее развитие в дальнейшей перспек­тиве сулило выздоровление. В то время как Гитлер — образно говоря — с тикающим хронометром в руках блуждал в конце тупика, Сталин спокойно и уверенно стоял в начале широкой аллеи: для своих громад­ных планов ему, если перефразировать Шуленбурга, нужны были спо­койная обстановка во внешнеполитическом плане и время во внутриполитическом.

Гитлер совершил ошибку, решив мерить Сталина своим собствен­ным аршином. Он соблазнял его новыми территориями и подвижками границ, тогда как Сталин жаждал экономического развития собствен­ ной страны и стабильности существующих границ. Сталин добивался политической безопасности, Гитлер же предлагал ему идти на безрас­судный риск. В какой мере Сталин осознавал в каждый отдельный мо­мент это фундаментальное несовпадение предпосылок, остается неизвестным. Но в том, что предложения Гитлера имели целью создать опасное предполье, он, несомненно, отдавал себе отчет. Отсюда его сверхосторожность и сдержанность, его настойчивые намеки на злокоз­ненность германских намерений и его непременное условие, чтобы предложения немецкой стороны давались ему для изучения. И это в разнообразных формах запечатлено в документах обеих сторон.

Пробуждались ли в нем наряду с этим — и если да, то когда — остат­ки экспансионистских устремлений на мировую революцию, от кото­рой Советское правительство отказалось еще в 1925 г., а также склонность к сообщничеству и, возможно, определенное безрассудство в сочетании со скрытым желанием наказать поляков и — при случае — западные державы за их недомыслие и упрямство — это всегда будет ос­таваться предметом всего лишь романтических спекуляций. Образ дей­ствий и внешнеполитические мероприятия Сталина в той мере, в какой они нашли свое отражение в поддающихся проверке высказываниях и документах, не дают оснований делать позитивное заключение в этом направлении — во всех отмеченных случаях доминировал исключи­тельно трезвый и сдержанный, хотя и малоподвижный ум и хладно­кровный, сугубо оборонительно ориентированный прагматизм реального политика.

Поэтому и вторая позитивная директива, которую Молотов по по­ручению Сталина дал Астахову 11 августа в соответствии с решением Политбюро ЦК ВКП(б)[1319], предусматривала не столько принципиаль­ное, сколько формальное согласие на предложения, высказанные Шнурре. Хотя Астахов на основании этой директивы 12 августа впер­вые и сообщил Шнурре о том, что его страна готова к поэтапному об­суждению некоторых неоднократно поднимавшихся германской стороной «конкретных тем», все же его немецкий собеседник и на этот раз вынес впечатление, которое он определил для себя как отрезвляю­щее проявление советской сдержанности в отношении принципиаль­ных немецких предложений. По скептической оценке министерства пропаганды [1320]: «Дальше смелых намеков между Берлином и Москвой дело не доходило, несмотря на то что на трезвые суждения порой и на­плывали желаемые картины». Лишь после того, как «кардинальный вопрос», обращенный 14 августа Советским правительством к прави­тельствам Англии и Франции, остался без ответа, Молотов впервые прямо коснулся германских предложений (15 августа), но, что харак­терно, он в этот момент затронул недалеко идущие территориальные предложения Вайцзеккера, Шнурре и Риббентропа, а менее масштаб­ные, конкретные планы Шуленбурга от июня 1939 г.! Оживление Бер­ линского договора с его подкрепляющей нейтралитет оговоркой о «миролюбивом образе действий» другой стороны, усиленное приложе­нием, декларировавшим отказ немецкой стороны от применения силы в Прибалтике и отказ Японии от применения силы в Восточной Азии, а также надлежащий товарообмен были в тогдашних конкретных обстоятельствах шагами, максимально отвечающими советским представле­ниям о безопасности. В этом случае Советское правительство оживило бы три первых советских варианта действий, поскольку наряду с германо-советским пактом о нейтралитете вполне нашлось бы место и для оборонительного союза с западными державами, а потому не пришлось бы решительно переориентироваться на четвертый вариант, который остался бы фактически без применения.

Тем самым обращение Молотова к «плану Шуленбурга» ознамено­вало высшую точку усилий советской дипломатии, направленных на обеспечение безопасности своего государства в тогдашних чрезвычай­ных условиях надвигавшейся войны. Глава советского дипломатиче­ского ведомства продемонстрировал этим, как потом оценивала ситуацию немецкая сторона, «поразительную умеренность» (Шулен­бург) и не позволил увлечь себя на гибельный путь экспансии. Он дей­ствовал исключительно в долгосрочных интересах своего государства: заключение пакта при этих предпосылках и в конкретной ситуации принесло бы Сталину максимум желанной безопасности. Однако Гит­лер не готов был гарантировать ему этот максимум. Ему нужен был со­общник, и, чтобы заполучить такового, он на протяжении всего оставшегося до нападения периода времени бомбардировал Сталина глобальными территориальными предложениями, напыщенными де­кларациями Риббентропа и — когда эти усилия не достигли своей це­ли — личным льстивым телеграфным обращением к «господину Сталину».

Вопрос о том, в какой мере эти предложения впечатлили Сталина и оказали на него влияние, тоже остается предметом умозрительных спе­куляций. Документы и на сей счет не дают оснований для интерпрета­ций в позитивном смысле. А все то, что выдавалось за подтверждения (вроде, например, сообщений о речи, произнесенной Сталиным на за­седании Политбюро вечером 19 августа), на поверку оказалось фальси­фикациями[1321]. Все же применительно к периоду между 17 и 21 августа можно констатировать частичный отход от позиции 15 августа и усиле­ние формального интереса к германским предложениям, хотя в данном случае не было сделано никаких уступок по существу. Так, 17 августа Молотов заявил, что Советское правительство желало бы пойти на «за­ ключение пакта о ненападении или подтверждение пакта о нейтрали­тете 1926 г.» после надлежащего переходного и подготовительного периода «с одновременным принятием специального протокола о заин­ тересованности договаривающихся сторон в тех или иных вопросах внешней политики, с тем чтобы последний представлял органическую часть пакта». В этом протоколе среди прочего должно было найти свое отражение заявление германской стороны от 15 августа. Заявление Риббентропа от 15 августа содержало отказ Германии от применения силы в отношении СССР, признание «жизненного пространства» каж­дой из сторон и урегулирование территориальных вопросов — таких, как «Балтийское море, Прибалтика, Польша, Юго-Восток и т.д.». По­скольку Молотов в тот же день 15 августа в беседе с Шуленбургом про­явил большой интерес к двум пунктам из политического приложения к «плану Шуленбурга», предусматривавшим гарантирование независи­мости Прибалтийских государств и оказание