сулило достаточной безопасности. Наряду с этим Советское правительство интенсифицировало свои усилия в направлении заключения соответствующих союзов с соседними странами (третий вариант): оно сделало по адресу Эстонии и Латвии заявления о (непрошеных) гарантиях (28 марта 1939 г.) и отправило Потемкина в ознакомительное турне, включавшее страны Малой Антанты, Турцию и Польшу. В Варшаве выдвинутое им предложение о заключении советско-польского пакта о взаимопомощи было отвергнуто (10 мая 1939 г.). Тем самым советская концепция безопасности, основанная на третьем варианте, разбилась о непреклонную позицию самого важного из принимаемых в расчет соседних государств. Сталин, надо полагать, пришел к выводу, что в случае войны Польше невозможно будет оказать эффективную военную помощь. Одновременно на основании германских заявлений (Клейст, Вайцзеккер) он мог заключить, что германские цели в Польше ограничены и на прилегающие к СССР польские территории не распространяются.
По этим причинам он в дальнейшем сосредоточил свой главный интерес на Прибалтийских государствах и Финляндии. Советская заинтересованность в прилегающих к Балтийскому морю районах была обусловлена уязвимым положением Ленинграда, второй столицы Союза, и опиралась — не в последнюю очередь по причине ограниченности территории — на стратегию выдвинутой вперед обороны. Считая в предначертанной планом «Вайс» ситуации эту стратегию неотъемлемой, Советское правительство пыталось закрепить ее путем внедрения понятия «косвенная агрессия» на переговорах о трехстороннем пакте, проявления инициативы о заключении военной конвенции, а также выдвижения требований, касавшихся права на проход своих войск и временного занятия опорных пунктов на Балтике. Западные державы не признали эту стратегическую концепцию оправданной. В результате трехсторонние переговоры как в политической, так и в военной своей части оказались обремененными диспропорциональностью в оценке соотношения «цель — средство» и потерпели неудачу формально из-за недостаточного сближения позиций.
В 1989 г. советский министр обороны Язов со всей определенностью объявил стратегию выдвинутой вперед обороны устаревшей и недействительной. Сегодня задним числом напрашивается вопрос: а не затруднила ли она тогда без нужды и без того трудные переговоры? Если уж в ходе нынешней исторической дискуссии в Советском Союзе много внимания уделяется проблеме альтернатив пакту Гитлера — Сталина, то, пожалуй, уместно было бы подвергнуть весь этот комплекс углубленному изучению и задаться рядом дополнительных серьезных вопросов. Например: не одержала ли верх и в затронутом отношении со смертью в 1925 г. Фрунзе (ответственность за которую несет также Сталин) и с последующим приходом к руководству армией Ворошилова, а также в результате устранения в 1937 г. Тухачевского одномерность военного планирования, если не определенный дилетантизм, больше соответствовавшие примитивному пространственному мышлению Сталина и заведшие советскую сторону на переговорах лета 1939 г. в тупик? И разве сегодня, после того как — благодаря ядерному защитному зонтику — стал возможным отказ от стратегии выдвинутой вперед обороны конвенциональными средствами, вопрос о безопасности для прибалтийского, региона нельзя было бы совершенно иначе ставить и совершенно иначе на него отвечать?
Но все эти соображения, так сказать, вдогонку. В тогдашней ситуации даже серьезные наблюдатели (не только Надольный, Кёстринг, но и Ллойд Джордж, Черчилль и др.) были едины в понимании, а то и в оправдании логики, определявшей советскую позицию. Главы западных правительств отказывали этой советской позиции в признании. Правительства затронутых стран (Финляндии, Эстонии, Латвии, Польши, в меньшей степени Румынии) уклонялись от солидаризации с ней, ища счастливого выхода в других решениях. То, что они в процессе своих все более отчаянных поисков безопасности частично склонялись на сторону Германии, было известно Сталину так же хорошо, как и всем другим. Факт этот должны по справедливости признать и нынешние историки соответствующих стран, с интеллектуальным достоинством подвергнув анализу сопутствовавшие побудительные мотивы, пусть даже при этом придется признать имевшее тогда место проявление национальной близорукости, шовинизма и всевозможных фобий. Только при таком условии может быть исследована и постигнута во всем своем сложном многообразии та трагическая ситуация, в которой остальная Европа противостояла летом 1939 г. бряцавшему оружием германскому экспансионизму.
Многое говорит за то, что при тех определявших советское политическое и стратегическое мышление предпосылках, которые сложились в середине августа 1939 г. — за 11 дней до германского нападения на Польшу — количество остававшихся у Советского правительства вариантов решения сократилось с первоначальных четырех до одного: после того как Ворошилов тщетно выдвинул «кардинальный вопрос» (14 августа 1939 г.), в распоряжении советской стороны осталась лишь одна возможность — схватить за рога разъяренного быка.
До этого момента, то есть до 15 августа, заведомой готовности советских представителей на переговорах с западными миссиями идти на немецкие предложения не отмечалось. Ситуация, сложившаяся до тех пор на переговорах, определялась вводившей германскую сторону в заблуждение односторонностью. О каком-то раздвоении и тем более какой-то «двойной игре» Советского правительства до этого момента, насколько было известно германским партнерам по переговорам, не могло быть речи: хотя Советское правительство в течение лета 1939 г. и выражало неоднократно свое неудовольствие западной тактикой затяжек и указывало западным партнерам по переговорам на стоящую перед ними дилемму, все же в диалоге с германской стороной оно недвусмысленно отказывалось принимать участие в подобной игре, следя за тем, чтобы не возникло впечатление, что оно противопоставляет одну заинтересованную сторону другой. Да и сделанное Молотовым в беседе с Шуленбургом 20 мая заявление о том, что Советское правительство пришло к заключению, что «для успеха экономических переговоров должна быть создана соответствующая политическая база», могло представлять собой прежде всего
Все же эти высказывания Молотова, как и заинтересованность, проявляемая Астаховым, придают определенную достоверность освещенному выше третьему тезису, согласно которому Сталин и Гитлер, питающие глубочайшее обоюдное недоверие, робко, на ощупь продвигались навстречу друг другу. Существовавшая между ними дистанция была результатом меньше всего неуверенности и страха перед возможностью получить отказ в сложившейся исходной ситуации, но гораздо больше — различий в поставленных ими целях: Сталин стремился к безопасности, обеспеченной договором о ненападении и гарантиях, а в данном случае и о нейтралитете, Гитлеру же безоговорочный нейтралитет СССР в рамках договора был нужен для того, чтобы превратить его в наступательный союз.
Новая ситуация возникла в последней декаде июля 1939 г.: трехсторонние переговоры застопорились, и Англия по всем признакам переориентировалась на переговоры о примирении с Германией. Тем самым первый вариант реально стал утрачивать свое значение. На монголо-маньчжурском фронте советско- японские стычки разрастались до масштабов настоящей войны. Англия, как казалось, подогревала конфликт, пообещав Японии поддержку в соглашении Ариты — Крейги. В этих условиях не только подрывался в своем значении второй вариант, но и рождалось подозрение в существовании германо- британо-японской общности интересов против СССР. Вдобавок Германия сильнее привязала к себе некоторые лимитрофы (пакты о ненападении с Эстонией и Латвией, подписанные 7 июня, вояжи Гальдера и Канариса в Эстонию и Финляндию) и предприняла шаги в направлении ослабления влияния Англии на другие соседние с Советским Союзом государства (Польшу и Румынию) с целью подтолкнуть их к неприятию эвентуальных советских пожеланий или требований, а это грозило окончательным выпадением третьего варианта.
В этой ситуации Сталин объявлением о начале экономических переговоров в Берлине (22 июля 1939 г.) еще раз обнажил стоявшую перед ним дилемму: если Англия и лимитрофы не изменят своей позиции, то он был теперь просто обязан подумать о решительном улучшении отношений с Германией. Тем не менее примечательно, что до 15 августа нельзя было обнаружить никаких признаков обращения Советского правительства к существу германских предложений: Сталин хотел повременить с военными переговорами,
