Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939

указывать слова восхищения, употребленные Сталиным в кругу своих товарищей для характеристики «молодца» Гитлера[1318]), то все равно оно ограничивалось бы тайным, негласным расположением, — в практике внешнеполитической деятельности, ко­торая в реальной действительности должна стимулироваться какими-то иными побудительными мотивами, а отнюдь не мотивом эвентуальной личной любви-ненависти, оно вплоть до заключения пакта и — при критическом рассмотрении — даже в период действия пакта не находило никакого отражения.

В течение 1936 — 1938 гг. Советское правительство, как и прави­тельства Франции и Великобритании, с растущей озабоченностью сле­дило за ростом мощи национал-социалистской Германии. От этих международно-политических перемен неотделим был и «большой тер­рор». Он призван был создать свободное от конфликтов, гомогенизиро­ванное общество, которое в критические моменты, демонстрируя монолитную сплоченность, выполняло бы волю единого «вождя». В от­личие от параллельных унификационных процессов, которые стиму­лировались Гитлером в Германии и в конечном счете работали на его планы завоевания мирового господства, мероприятия Сталина могли проводиться преимущественно лишь под углом зрения превентивных и оборонительных мотивов.

Под воздействием отрезвляющего опыта, связанного с неудержи­мым продвижением германского вермахта на восток (аншлюс Австрии) и с незначительной эффективностью созданного в Европе союзного противовеса (Судетский кризис), главная забота Сталина переключи­лась на Украину и Прибалтику. Поведение Франции и Англии на Мюн­хенской конференции, а также последующий образ действий этих стран в их двусторонних отношениях с Германией добавили Советско­му правительству и его дипломатии массу новых тяжелейших разоча­рований, усугубивших антиимпериалистическую подозрительность советской стороны. Одновременно крайне сузилась внешнеполитиче­ская дееспособность Советского Союза: исключенное, невзирая на свою принадлежность к западной союзной системе, из сообщества спо­ собных вести переговоры наций и загнанное в ситуацию международ­ной изоляции, Советское правительство к началу октября 1938 г., когда явно нарастала угроза войны, имело в своем распоряжении лишь весь­ма ограниченный выбор возможных внешнеполитических шагов. Та­ковыми могли быть:

1) продолжение усилий ради возведения — совместно с западными державами — здания коллективной безопасности с использованием возможностей Лиги Наций, несмотря на имевшийся в обоих случаях отрицательный опыт;

2) ориентация на самоизоляцию, а также на одностороннее усиле­ние своих собственных рычагов воздействия и на самостоятельное про­ведение мер на случай войны;

3) проведение политики союзов с лимитрофами;

4) путь договоренностей с противником.

Все четыре варианта решений к этому времени были уже либо недо­статочны для эффективной оборонительной политики, либо в значи­тельной мере обесценены. В то время как первый вариант по причине остававшихся в силе предпосылок британской политики умиротворе­ния был трудно реализуем в тот конкретный момент и потому если и сулил необходимую безопасность, то лишь в отдаленной перспективе, три других по различным причинам представлялись временными ре­шениями: второй — уже по причине двойного бремени, порожденного активностью Японии и перспективой войны на два фронта под знаком антикоминтерновского пакта, — был осуществим лишь в ограничен­ных пределах. Третий в краткосрочной перспективе разбивался о со­противление большинства стран, которые могли здесь иметься в виду. Наконец, четвертый казался Советскому правительству в значитель­ной мере ошибочным не только по идеологическим и политическим со­ображениям, оно отдавало себе отчет в том, что противник пойдет на подобную договоренность лишь по тактическим соображениям кратко­срочного характера. Следовательно, подобная договоренность могла «пройти» только при условии разрыва всех прочих международно-политических нитей. Неудовлетворительность этих вариантов делала Со­ветский Союз в условиях изоляции в высокой степени уязвимым — факт, который не мог не подтолкнуть Сталина и его действующие орга­ны внутри страны и за ее пределами к максимальной бдительности и гибкости при переориентации на новые пути.

В первые месяцы этого трудного с точки зрения выбора междуна­родно-политических ориентиров времени (октябрь 1938 — январь 1939 г.) Сталин полагался исключительно на усиление собственных рычагов воздействия, которое сделало необходимым определенное эко­номическое умиротворение. Постепенное ослабление его озабоченно­сти относительно Украины и относительно германо-польского антисоветского военного союза явилось для него первой передышкой. К тому же Гитлер впервые стал проявлять по отношению к нему коррект­ность (12 и 30 января 1939 г.). Действительно ли данный сигнал был воспринят Сталиным с величайшим вниманием, пока что не поддается документальному подтверждению. Пожалуй, это вполне могло бы быть реальностью, так как Сталин просто обязан был внимательнейшим об­разом реагировать на любую пробивающуюся извне инициативу.

Реальное исключение планов, касавшихся Украины, из числа бли­жайших целей «третьего рейха», которое позднее, при занятии так на­зываемой «остаточной Чехии» (15 марта 1939 г.), нашло также свое военно-политическое подтверждение, впервые предоставило Сталину внешнеполитическую свободу действий, одновременно подкреплен­ную знанием экспансионистских ближайших целей Гитлера в Запад­ ной Европе. Между тем уверенность в себе, продемонстрированная им при открытии XVIII съезда партии, основывалась отчасти на первом ложном выводе, к которому он пришел под воздействием поведения Гитлера и который состоял в очевидной переоценке угроз, проистекав­ших из «поджигательских» намерений западных держав, по сравнению с угрозами, таившимися в долгосрочных планах Гитлера. Так, сарка­стическим замечанием о нежелании впрягаться в телегу британских военных приготовлений Сталин психологически, правда, прорвал кольцо «империалистического окружения», но в политическом плане он этим подбросил германо-итальянской дипломатии козырь, которо­му впоследствии суждено было оказаться разыгранным против него са­мого. Хотел ли он этим — в духе своего четвертого варианта решения — продемонстрировать определенную открытость в отношении намеков Германии на готовность к дальнейшему сближению, из-за отсутствия хотя бы каких-то косвенных указаний, не говоря уж об убедительных документальных свидетельствах, остается открытым вопросом. Уве­ренность, с которой журналисты и историки пишут об этом заявлении Сталина относительно «нежелания таскать каштаны из огня» как об ад­ресованном Германии приглашении, в любом случае ошибочна, а свидетельства, приводимые в подкрепление, включая замечания Молотова и самого Сталина, сделанные в ночь подписания пакта, ни­как не убедительны: тот факт, что кто-то разоблачает коварство невер­ных союзников, не означает, что он вешается на шею общему их врагу. Понадобилась крайняя степень заинтересованности с германской сто­роны, чтобы выудить из его замечаний подобную возможность. На эту возможность делала ставку, руководствуясь национальными интереса­ми Германии, дипломатия, занимавшаяся Россией, тогда как Гитлер — и это весьма характерно — ею не воспользовался. Здесь у него сработал, пожалуй, верный инстинкт. Ведь даже если бы Сталин соответствую­щими пассажами из своего выступления на съезде и продемонстриро­вал определенную внешнеполитическую открытость, в том числе и в отношении Германии, то оставался бы еще не выясненным вопрос о том, зачем ему это нужно было делать. Если он не отказался от намере­ния усадить западные державы за стол переговоров, то было бы с его стороны целесообразным продемонстрировать перед ними свою неза­висимость, которая включала бы определенную открытость и по отно­шению к Германии. Тогда его речь была бы недвусмысленным предупреждением в адрес западных держав. Нет оснований предпола­гать, что Сталин к этому моменту уже решился на переориентацию своих устремлений на союз с центральноевропейскими державами.

Западная реакция на германскую оккупацию Чехословакии, вклю­чая британскую гарантию Польше, молниеносно увеличила вес Совет­ского Союза: в первый раз западные державы вынуждены были апеллировать к нему. Это само по себе еще не означало роста безопас­ности — от одних лишь переговоров Сталин не ожидал (и здесь он, не­сомненно, был большим реалистом по сравнению с его британскими партнерами) никакого устрашающего воздействия на Гитлера, тем бо­лее что с первой половины апреля 1939 г. уже существовали конкрет­ные военные планы. При всем этом, однако, менялась возможная последовательность вариантов действий, имевшихся в распоряжении Сталина. Он с новой надеждой на успех стал уповать теперь на союз с западными державами (первый вариант). И это представлялось тем бо­лее необходимым, что изолированное усиление собственных рычагов воздействия (второй вариант) из- за (временного) прекращения импор­та оружия из Чехословакии и приостановления торговли с Германией, с одной стороны, и возникновения военных действий с Японией (11 мая 1939 г.) — с другой, отнюдь не