Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939

тону, так и по сути» позиции по отношению к тоталитарным державам, причем более терпимое, чем к демократиче­ским странам.

Германский посол в своем отчете от 13 марта[382], представляющем собой отличный пример ясности, четкости и объективности политиче­ских оценок, подчеркнул «неизменную приверженность СССР прово­димой до сих пор политике»; одновременно он, однако, отметил, что «ирония и критика Сталина обращены значительно острее против Анг­лии, то есть против находящейся у власти английской реакции, чем против так называемых государств-агрессоров, и в особенности Герма­ нии». Шуленбург дословно передал содержание язвительных замеча­ний Сталина о якобы неудавшихся западных маневрах, направленных на подталкивание Германии к войне против СССР, и процитировал предупреждения в адрес государств-агрессоров, запугивающих СССР угрозами и провоцирующих пограничные конфликты. Советский Со­юз, дескать, на каждый удар «ответит двойным ударом».

Отчет Шуленбурга явился результатом серьезной тревоги по пово­ду дальнейших шагов Германии в Чехословакии. Оккупация Праги и «остальной» Чехословакии произошла как раз в дни работы съезда в Москве. Предвидеть из Москвы все последствия дальнейшего военного продвижения вермахта было нельзя, однако материала для серьезных размышлений было достаточно. Так, письмо советнику миссии в Буха­ ресте д-ру Штельцеру от 12 марта[383] Шуленбург начал сообщением об огромном «напряжении», с которым он следил «за развитием событий на юго-востоке, в настоящий момент особенно в Чехии и Словакии». Лишь затем он порекомендовал Штельцеру, если тот все еще интересу­ется Советским Союзом, «прочитать произнесенную Сталиным три дня назад речь, которая содержит много удивительного». В частном письме в Берлин не было ни слова о московских событиях, интерес посла был полностью прикован к «развитию дел в Чехии и Словакии». Там «в по­следующие дни многое произойдет, хотя это и не приведет к мировому конфликту»[384].

13 марта 1939 г. военный атташе Эрнст Кёстринг в отчете Типпельскирху (ОКВ)[385] подчеркнул, что в сравнительно деловом докладе Сталина «ось» характеризовалась «скорее в пренебрежи­тельном, чем оскорбительном тоне». Кёстринг пошел дальше свое­го посла, когда затронул вопрос о том, почему же Сталин отнесся к Германии «исключительно мягко, если не сказать доброжела­тельно», а западные страны заклеймил «как поджигателей войны между Россией и Германией», указав тем самым Германии ее вра­га в лице западных демократий. «Конечно, — писал Кёстринг, — Сталин делает это не из любви к нам. В нем говорит, возможно, здравый смысл. Если Германия увидит своих главных врагов на Западе, то ему будет не нужно нас опасаться».

Через неделю планы посольства приняли более конкретные черты. 20 марта советник фон Типпельскирх в своем докладе Шлипу[386] вновь проявил инициативу. Указывая на сдержанность Сталина в отношении Германии и так называемые высказывания Литвинова о том, что Гер­мания и Италия «намереваются уладить свои отношения с Советским Союзом», он рекомендовал дать «новый импульс... экономическим пе­реговорам с Советским Союзом»; после прекращения экономических переговоров с Англией и Францией «экономическое значение Совет­ского Союза для Германии вновь приобретает огромное значение».

Посол в это время уже планировал первый шаг к началу политиче­ского сближения. События последних дней — оккупация Праги (15 марта) и предложение Советского правительства к созыву конфе­ренции «шести» (19 марта) — побуждали его к политическим действи­ям. Сразу же после завершения XVIII съезда ВКП(б) граф Шуленбург 23 марта отправился в Берлин, чтобы прежде всего получить представ­ление о новом положении дел, а затем (как сообщили представители германского посольства поверенному в делах США в Москве Кэрку 13 марта, ссылаясь на речь Сталина) убедить нужных из окружения Риббентропа и Гитлера людей в необходимости сближения.

До 21 апреля посол находился в Берлине[387]. О характере проведен­ных им встреч и бесед известно очень мало. Атмосфера, которую он за­стал в министерстве иностранных дел, мало способствовала тому, чтобы заставить прислушаться к его предостережениям. Все находи­лись под впечатлением успешного внезапного удара Гитлера по Чехо­словакии. Это был, по мнению Ульриха фон Хасселя, «первый случай откровенной наглости, перешедшей всякие границы и всякое прили­чие»[388]. Очевидный внешнеполитический успех акции довел царившее в руководстве самомнение до откровенной заносчивости. При таких на­строениях представлялось бесполезным поднимать вопрос о военной мощи Советского Союза. Задал же Гитлер несколько дней назад, буду­чи на вершине триумфа, в пражском дворце шефу имперской печати Дитриху риторический вопрос: «У вас есть сообщения о передвижении воинских частей во Франции, Советском Союзе или о приведении в бо­евую готовность английского флота?» На отрицательный ответ Дитриха он пренебрежительно заметил: «Я это знал! Через две недели вообще ни один человек не вспомнит об этом» [389].

Складывалось впечатление, что в пылу подготовки к оккупации Чехословакии мало кто в Берлине вообще заметил московский съезд. Пытаясь привлечь внимание к возможностям, которые открывала Гер­ мании речь Сталина, посол как бы оказался в неведомых землях. Из лиц, принадлежавших к окружению Риббентропа, лишь Петер Клейст зафиксировал доводы посла, хотя по-прежнему неясно, почерпнул ли он эти сведения, присутствуя на беседе Шуленбурга с руководством ми­нистерства иностранных дел, или, как он сам утверждает, из личного разговора с послом[390].

Как вспоминал Клейст, Шуленбург считал, что Сталин руководст­вовался тогда не идеологическими соображениями, а исключительно потребностями реальной политики. Он старался избежать конфликтов,

ибо, «будучи трезвым политиком, искал мира, чтобы реализовать ги­гантские экономические программы». Здесь германскому правительст­ву открывалась «благоприятная возможность для смягчения отношений с Советским Союзом — шанс, за который Германии, в ее нынешней ситуации, следовало ухватиться обеими руками».

Как видно, Шуленбургу удалось пробудить известный интерес к своей точке зрения[391]. С некоторыми изменениями в акцентах это мож­но сказать и о министре иностранных дел Риббентропе. И когда послед­ний в дальнейшем утверждал, что «искать примирения с Россией»[392] было его «давней мечтой», он просто подтасовывал факты, так как еще в конце января 1939 г. открыто объявил мировой коммунизм заклятым врагом Германии[393]. И заявление о том, что «в марте 1939 г.» он уловил «в речи Сталина желание улучшить советско-германские отношения», вряд ли достоверно уже потому, что, по свидетельству Густава Хильге­ра и Карла Шнурре[394], еще 10 мая 1939 г. ни Риббентроп, ни Гитлере этой речью, по всей видимости, знакомы не были.

После войны Риббентроп просто выдал за свою ту точку зрения, о которой ему поведал ранее Шуленбург. Не называя даты, он впоследст­вии также утверждал, что представил Гитлеру речь Сталина (в до­кументах политического архива министерства иностранных дел упомянутый Шуленбургом немецкий текст речи отсутствует, но его могли изъять из документов значительно позднее) и «настоятельно просил предоставить полномочия, чтобы предпринять необходимые шаги и выяснить, действительно ли за этой речью скрываются серьез­ные намерения Сталина». Проступающий в этих словах прагматизм опять создает впечатление, что инициатором этой рекомендации в дей­ствительности был посол Шуленбург.

По словам Риббентропа, Гитлер «поначалу медлил и колебался».

Нет никаких свидетельств и о том, кто и когда побудил Риббентропа к подобным действиям. Предположение, что это произошло непосред­ственно после речи Сталина, то есть в чрезвычайно трудные дни окку­пации Праги, кажется сомнительным из практических соображений. Скорее, подходит период после окончания XVIII съезда. Тогда Шулен­бург сразу же приехал в Берлин для личного доклада. Неизвестно, вы­слушал ли его Риббентроп. Все же предположение о том, что свои знания Риббентроп получил от Шуленбурга прямо или косвенно (на­пример, через Клейста), можно считать вполне обоснованным.

Действительно серьезно Риббентроп отнесся к содержанию речи Стал>А<а, вероятно, значительно позже, в те августовские дни, когда усилия немцев к сближению с СССР неожиданно дали результаты. Го­ товясь к поездке в Москву для подписания германо-советского договора о ненападении, Риббентроп взял текст речи с собой и на переговорах не­сколько раз ссылался на нее, делая вид, что он и Гитлер восприняли ее как приглашение к переговорам[395].