протоколов. Для историков это и неожиданная и приятная новость. Когда это было, чтобы четверть миллиона заинтересованных граждан вышли на улицу и потребовали опубликования текста дополнительного протокола к договору пятидесятилетней давности, заключенному между двумя другими государствами, как это впервые произошло в литовской столице 23 августа 1988 г.![3]
Академической историографии бывших стран-участниц (СССР и Федеративной Республики Германии — правопреемника «третьего рейха») с трудом дается осмысление этого специфического отрезка их общей истории. В то время как в страстных дискуссиях советских историков последних лет между резко противоположными позициями приверженцев традиционной точки зрения и
Главный вопрос международных дискуссий вокруг пакта Гитлера — Сталина сводится к выявлению инициатора этого беспрецедентного нарушения норм международного права. Стараются определить — как это тщетно пытался сделать ведущий первых германо-советских телевизионных дебатов[4], — от кого исходила инициатива заключения пакта. И вовсе не случайно взгляды по данному вопросу по-прежнему далеко расходятся.
I тезис: инициатива исходила от Сталина
Большинство немецких авторов как прежде, так и теперь при описании обстоятельств возникновения пакта высказывают мнение, что Сталин, с относительным постоянством искавший договоренности с на ционал-социалистами, с осени 1938 г., оправившись от потрясения, вызванного Мюнхенским соглашением, настолько интенсифицировал свои попытки к сближению с Германией, что Гитлеру, готовившему летом 1939 г. вторжение в Польшу, оставалось лишь откликнуться на неоднократные предложения, чтобы заключить столь желанный для советской стороны договор. Эта точка зрения является продолжением прежних утверждений национал-социалистов. Манера ее изложения нередко создает впечатление, будто кому-то хотелось бы приуменьшить тяжесть вины Германии за развязывание войны и переложить эту вину на жертву германского военного планирования.
При более детальном рассмотрении становится ясно, что данный тезис покоится на недопустимом смешении различных историко-политических временных уровней, с одной стороны, а также на недоста точном различии между договором о ненападении как таковым и этим особым, целенаправленным, разбойничьим союзом — с другой. Кроме того, подтверждающие тезис доказательства будут до тех пор считаться недостаточными, пока все еще закрытые для исследования источники не представят новых сведений относительно замыслов и решений Сталина, подкрепляющих подобное заявление. Однако по целому ряду причин сомнительно даже само существование этих источников.
Прямые письменные свидетельства такого рода вряд ли имеются, поскольку Сталин, как известно, не позволял делать записи или составлять протоколы, да и другие его поручения выполнялись в устной форме. Неподчинение установленному порядку было практически невозможным, если учесть применявшиеся им в ходе «больших чисток» методы идеологизации служебного аппарата. Косвенные же доказательства, если они когда-либо и были, едва ли могли пережить психологический катаклизм Сталина и внутренние пертурбации Кремля, которые имели место после нарушения Германией договора и ее вторжения в СССР. Мало надежды и на дополнительные косвенные доказательства, например на рассказы очевидцев. Подобно отдельным воспоминаниям В.М.Молотова, А.И.Микояна, изложенным в письменном виде, или устным высказываниям переводчика Павлова, они в силу ряда причин (сохранившаяся лояльность, особенности языка и запреты) едва ли обогатят нас принципиально новыми сведениями.
Таким образом, серьезный исследователь вынужден оставить в стороне, как не имеющий ответа, главный вопрос, касающийся доказательств соответствующих решений Кремля. Но это не дает ему права, пользуясь отсутствием нужной документации, пускаться в безудержные спекуляции относительно целей и намерений Сталина, как это охотно делали исследователи в послевоенные годы. Сегодня ученый обязан учитывать и другие, весьма существенные точки зрения, которые ставят под серьезное сомнение упоминаемый выше тезис.
Согласно одной из них, нет абсолютно никаких доказательств постоянных «предложений» Сталина правительству Гитлера, нацеленных на установление особых политических отношений. Документально подтверждаемые предложения, касающиеся договорного закрепления двусторонних отношений, Сталин сделал гитлеровскому правительству только в тот период, когда консолидация последнего еще казалась незавершенной, а внешняя политика — окончательно не определившейся.
Смысл и цели этих первоначальных предложений Сталина исследователям в достаточной мере ясны[5]. Двусторонние отношения между СССР и Веймарской Германией, урегулированные Рапалльским (1922) и Берлинским (1926) договорами, еще при правительстве Брюнинга и Папена подверглись тяжелым испытаниям, что привело к растущему отчуждению в отношениях связанных договорами сторон. Приход Гитлера к власти вовсе не способствовал повороту этого процесса вспять. Советское правительство вполне осознавало всю серьезность происходящего и именно поэтому заняло сугубо осторожную и выжидательную позицию. В сфере политики безопасности правительство СССР уже летом 1933 г. сделало первые кардинальные выводы. Оно (а не германское правительство, как считают многие) отказалось от сотрудничества между Красной Армией и рейхсвером[6] . Все более пессимистически оценивая планируемую Гитлером восточную политику, Советское правительство в первый же год всеми силами стремилось уяснить для себя ее перспективные цели. Как показывает речь Сталина на XVII съезде партии, произнесенная 26 января 1934 г., правительство СССР, с одной стороны, считало возможным на идеологической основе более тесное слияние целей Гитлера и других заинтересованных групп (например, рейхсвера) — предположение, которое самое позднее после путча Рема лишилось всякого основания. С другой стороны, советское руководство, приободренное позицией германской дипломатии[7] и министерства иностранных дел, возможно, надеялось, что под влиянием жестких условий реальной политической власти Гитлер умерит свой пыл и перейдет от политики провокационных высказываний к политике сдержанных поступков. Но с выходом Германии 14 октября 1933 г. из Лиги Наций эта надежда стала сомнительной, а после отклонения советских предложений исчезла окончательно.
В ходе переговоров Советское правительство пыталось заставить Гитлера раскрыть его подлинные намерения в Восточной Европе. При этом СССР интересовали прежде всего два вопроса: планы Германии в отношении Прибалтики и Украины (как видно, тогда Советское правительство еще не поняло, что Гитлер метил на все Советское государство) . Что касается Украины, то дверь перед любыми дальнейшими попытками наладить диалог по данному вопросу захлопнул подписанный 26 января 1934 г.[8] германо-польский пакт о ненападении, содержавший, как подозревало правительство СССР, и договоренности по Украине. В связи же с проблемой Прибалтики Советское правительство 28 марта 1934 г., или через два месяца после заключения германо-польского пакта, вновь со всей ясностью поставило этот принципиальный вопрос[9], предложив германскому правительству, несмотря на предупреждения Надольного о бесполезности демарша, выступить с со вместным германо-советским заявлением о незыблемости суверенитета Прибалтийских государств.
Из безальтернативного категорического отклонения германским правительством предложения о предоставлении гарантий Прибалтийским странам — последней попытки СССР достичь двусторонней ста билизации внешнеполитических отношений — Советское правительство сделало, по словам Литвинова, «необходимые выводы». Предпринятые в июне 1934 г. Литвиновым совместно с французским министром иностранных дел Барту шаги, имевшие целью вовлечь Германию в многостороннюю систему Восточного пакта (в соответствии с идеей «Восточного Локарно»[10]), что, по мнению СССР, сделало бы войну невозможной и таким обходным путем решило бы проблему безопасности
