России в Прибалтике, означали окончательный отказ советской стороны от всяких усилий по налаживанию двусторонних отношений. Как и следовало ожидать, эта попытка также не имела успеха.
В конце лета 1934 г. Советское правительство, действуя в условиях царивших в Москве гнетущих предвоенных настроений, приняло первые ощутимые меры по обеспечению внутренней безопасности и предупреждению
Эти и другие внутриполитические мероприятия, явившиеся началом «большой чистки», сопровождались коренной внешнеполитической переориентацией. Теперь Сталин использовал сами по себе хотя и слабые, однако при известных условиях перспективные для создания системы «коллективной безопасности» возможности Лиги Наций, вступив в нее 18 сентября 1934 г., и вошел — не в последнюю очередь под впечатлением введенной в Германии 16 марта 1935 г. всеобщей воинской повинности — в более трудный и менее удовлетворяющий в политическом плане союз с Францией (2 мая 1935 г.) и Чехословакией (16 мая 1935 г.)[12]. По мнению министерства иностранных дел Германии[13] и особенно ее дипломатии в России, именно тогда «закончилась политика свободы выбора, политика неприсоединения, которая до тех пор представлялась Советскому Союзу желаемой целью»[14].
Тот факт, что Советское правительство, несмотря на злобные выпады нового германского правительства против большевизма и на открытую пропаганду ревизионистских восточных планов Гугенберга и Розенберга, так долго занимало выжидательную позицию, объясняется отчасти подспудной активностью министерства иностранных дел и германской дипломатии в России. И хотя пока нет достоверных доказательств того влияния, которое они через Нейрата оказывали на нового канцлера Германии в первые три года его правления с целью по меньшей мере формального сохранения добрососедских отношений[15], создается впечатление, что поначалу Гитлер позволял склонять себя к сдержанности. Вместе с тем бросается в глаза некоторая переоценка собственных возможностей сотрудниками министерства иностранных дел — бывшим статс-секретарем Бернхардом Вильгельмом фон Бюловом и последовательно сменявшими друг друга руководителями вос точного отдела министерства Рихардом Майером[16], Андором Хенке (1935— 1936) и Рёдигером, а также послом в Москве (1933-1934) Рудольфом Надольным[17]. Постепенно им пришлось признать, «что сдержанность в русской политике Гитлер проявлял с большой неохотой и что она не являлась результатом политического благоразумия... Началась невидимая внешнему миру борьба, которую министерство иностранных дел вело против национал- социалистской концепции восточной политики вплоть до безвременной кончины статс-секретаря фон Бюлова в начале лета 1936 г. ...Противоречие между Гитлером и министерством иностранных дел являлось, по сути, противоречием между понимающим свою ответственность аппаратом и политическим демагогом, который, пренебрегая политическим и историческим опытом, считал возможным формирование внешней, и прежде всего восточной, политики в соответствии с собственными мировоззренческими концепциями. К сожалению, со смертью Бюлова и приходом на Вильгельмштрассе Риббентропа эта борьба преждевременно закончилась. Вместе с Бюловом в Троицын день 1936 г. умерло старое министерство иностранных дел».
Упомянутым выше влиянием, по свидетельству Майера, объясняется умеренное программное заявление о России, сделанное Гитлером в его первом выступлении в рейхстаге 23 марта 1933 г. «После долгих споров Гитлер согласился сделать сформулированное министерством иностранных дел заявление», в котором правительство Германии выражало свою «готовность поддерживать с Советским Союзом дружественные, полезные для обеих сторон отношения». Это лицемерное, для самого Гитлера ничего не значившее заявление временно вселило в Советское правительство надежду и дало министерству иностранных дел «формальное право... под свою ответственность строить отношения с
Советским Союзом, отвергать притязания партии, приуменьшая значение неистовых речей ее руководителей».
Вторым успехом министерства иностранных дел явилась ратификация протокола о продлении Берлинского договора, последовавшая б мая 1933 г. «после некоторых споров... без особых трудностей... Для Гитлера то был всего лишь формальный акт, который помог избежать ожидавшихся резких осложнений»[18].
Как бы ни оценивалась степень воздействия на внутреннюю и внешнюю политику попыток министерства иностранных дел повлиять на Гитлера, после полного крушения взятой на себя послом Надольным и одобренной министром иностранных дел Нейратом миссии возможности такого воздействия практически были исчерпаны. Советское правительство немедленно сделало соответствующие выводы. С отставкой Надольного закончился период выжидания и надежды на восстановление особых отношений на двусторонней основе.
На следующем этапе германо-советских отношений, который продолжался до подписания 25 ноября 1936 г. антикоминтерновского пакта, никаких советских «предложений», касавшихся специально урегулирования отношений с Германией, больше не было. Напротив, советская внешняя политика уже полностью причислила Германию к государствам с противоположным социальным строем, принципы «мирного сосуществования»[19] с которыми Сталин сформулировал еще в 1925 г. И если теперь официальные и неофициальные представители Советского правительства в стереотипных выражениях заявляли о желании СССР поддерживать «хорошие отношения со всеми государствами, в том числе (!) и с Германией»[20], то при этом они исходили из общих принципов своей политики безопасности, проводимой в отношении капиталистических государств, которая во главу угла ставила «безопасность для обеспечения внутренних преобразований[21], то есть форсированного процесса индустриализации, а затем и вынужденного вооружения.
Вполне возможно, что Сталин в глубине души надеялся на перемены в государственном устройстве, на изменения в расстановке сил в Германии, а также на то, что Гитлер «одумается» и что поэтому до реа лизации радикальных восточных планов национал-социалистов дело не дойдет[22]. Но в своей практической внутренней и внешней политике Сталин совершенно недвусмысленно приспосабливался к новым реальностям.
И только исключительно заинтересованные в улучшении германо-советских отношений (в смысле восстановления особого статуса) германские представители могли в отдельных общих положениях со ветской «политики мира» уловить конкретные «предложения» германской стороне. Приверженцы ориентированной на Россию политики в министерстве иностранных дел и в некоторых других ведомствах, как, например, министр финансов Шахт, напуганные растущим авантюризмом Гитлера, обладали такой способностью. Так называемые предложения Сталина о восстановлении «сотрудничества между Германией и Россией в полном объеме»[23], переданные, согласно немецким источникам, за период с 1935 до начала 1937 г. Рёдигеру и Андору Хенке через поверенного в делах Советского Союза Бессонова, а также имперскому министру финансов Шахту[24] через руководителя советского торгпредства в Берлине Канделаки, при более внимательном рассмотрении и сопоставлении с советскими записями соответствующих бесед представляются не чем иным, как преднамеренной, слишком вольной интерпретацией фактов теми представителями политических кругов Германии, которых все больше тревожил реваншизм Гитлера и которые полагали, что активная германская политика в отношении СССР стала бы главным стабилизирующим фактором. Не случайно представители Германии на переговорах по экономическим вопросам, занимавших важное место в советской «политике мира», осторожно вели зондаж в данном направлении.
Тот», кто, несмотря на чрезвычайно противоречивый характер имеющихся документов и других источников, все же склонен полагать, что инициатива первоначальных дипломатических демаршей и последующего неофициального зондажа исходила от советской стороны, должен по крайней мере признать, что антикоминтерновский пакт представлял собой на этом пути серьезное препятствие
