. К этой точке зрения присоединились М.Семиряга[75], В.Кулиш, Х.Арумяе. В первые месяцы 1989 г., знаменующего 50-ю годовщину трагической даты 23 августа 1939 г., ряд советских дипломатов и ученых-историков, занимающихся этими вопросами, сошлись во мнении, что в отсутствие подлинников документов можно по крайней мере констатировать, что предыстория, дальнейшие события и более поздние советские публикации свидетельствуют об обоюдном точном соблюдении той линии раздела, которая указана в единственной известной копии (предполагаемого) протокола. Эта точка зрения была обоснована начальником Историко-дипломатического управления МИД СССР Ф.Н.Ковалевым[76] в откровенной дискуссии на заседании Комиссии ЦК КПСС по вопросам международной политики 28 марта 1989 г. Советско-польская комиссия историков в своих предварительных выводах в мае 1989 г. также указала на то, что «последующее развитие событий и дипломатическая переписка (дают) основание заключить, что договоренность, касающаяся сфер интересов двух стран (примерно вдоль линии рек Писа, Нарев, Висла, Сан), в определенной форме была достигнута в августе 1939 года»[77].
После многочисленных публикаций в журналах Прибалтики[78] впервые русский текст немецкого альтерната попал в центральную печать (в связи с положительным ответом на вопрос о подлинности) благодаря стараниям московского историка и публициста Льва Безыменского[79]. Лед, таким образом, был окончательно сломлен. Срочно созданная по предложению депутата из Эстонии ЭЛипмаа, выдвинутому 1 июня 1989 г.[80], Комиссия Съезда народных депутатов СССР по политической и правовой оценке советско-германского договора о ненападении 1939 г.[81] принялась за сложную работу по установлению общего характера этого пакта. Страстные речи некоторых преимущественно прибалтийских депутатов, требовавших критического анализа документов и заявлявших о недействительности секретного дополнительного протокола[82], определял содержание и темп работы комиссии. Председатель комиссии Александр Яковлев в своем интервью газете «Правда» от 18 августа 1989 г.[83] сделал подробный предварительный отчет о результатах работы.
В декабре 1989 г. комиссия Яковлева представила второму Съезду народных Депутатов СССР свой заключительный отчет. К отчету прилагался документ из личного архива Молотова, датированный апрелем 1946 г., который подтверждает, что советский оригинал секретного дополнительного протокола от 23 августа 1939 г. в момент его подписания имелся. Текст приложенной к документу копии русского оригинала идентичен тексту, хранящемуся в политическом архиве министерства иностранных дел в Бонне. На этом основании 24 декабря 1989 г. Съезд народных депутатов принял постановление, которое на основе графологической, фототехнической и лексической экспертизы подтверждает факт существования протокола. Утвержденное Председателем Президиума Верховного Совета СССР М.Горбачевым, оно констатирует, что этот и последующие секретные протоколы явились отходом от ленинских принципов советской внешней политики, и признает их юридически несостоятельными и недействительными с момента подписания. Таким образом Советское правительство освободилось от рокового наследия.
Во всех этих публикациях, за исключением последних работ Вячеслава Дашичева, разделяющего традиционные взгляды немецких историков, инициатива Гитлера под сомнение не берется. Вместе с тем предметом все более критической оценки становится вопрос о соучастии Сталина, выразившемся в принятии германских предложений. Так, В.Дашичев вновь подчеркивает, что, хотя Гитлер и «обвел Сталина вокруг пальца», в то же время пакт несет на себе «особую печать личности Сталина», по-своему способствовавшего в определенные моменты процессу сближения[84]. Рассуждая подобным образом, представители реформистского направления в дебатах советских историков близко подходят к третьей концепции обстоятельств возникновения договора.
III тезис: Сталин и Гитлер шли навстречу друг другу
За неимением исчерпывающих первоисточников осторожные исследователи интересующих нас процессов прежде при освещении германо-советского сближения предпочитали ограничиваться главным образом феноменологическим описанием внешних событий и разбором содержания известных документов. Оставив в стороне неизвестные решения Гитлера или Сталина относительно установления того или иного контакта, они сформулировали свой тезис следующим образом: Сталин и Гитлер постепенно и осторожно продвигались навстречу друг другу.
Такого прагматического подхода придерживалась во многом серьезная историческая литература Запада начала 50-х годов, возникшая в пылу первых исследований и переработки военных архивов, и особенно германских внешнеполитических документов. Так, Макс Белофф[85] исходил из того, что оба тирана имели одинаковые намерения и потому похожими средствами стремились достичь одинаковых целей. По мнению Уильяма Л. Лангера и С. Эверетта Глисона[86], инициатива к переговорам по экономическим проблемам исходила в большей степени от германской, а по проблемам политическим — от советской стороны. В не превзойденном до сих пор исследовании «Германия и Советский Союз. 1939— 1941»[87] Герхард Л.Вайнберг тонко обрисовал тот путь, по которому обе стороны последовательными осторожными и тщательно скрывавшимися от мировой общественности шагами двигались навстречу друг другу.
Отчасти этот же самый тезис отстаивал — правда, с меньшей методологической осмотрительностью и часто с эмоционально-некритическим восприятием текста — в своей франкфуртской диссертации (1980) Рейнхольд Вебер[88], указавший, что за «советскими авансами Германии» в мае 1939 г. последовала решающая «германская инициатива» в июле того же года.
Данный тезис ограничивается в основном изложением содержания подтвержденных германскими дипломатическими документами встреч и контактов германской и советской сторон, что сближает его с четвертой концепцией. Сторонники следующего тезиса в своих исследованиях опираются только на фактические свидетельства. Они стремятся не столько к обширным, сколько к точным выводам. Поэтому их аргументацию трудно опровергнуть. Решения Гитлера и Сталина интересуют этих ученых лишь постольку, поскольку они находят отражения в определенных демаршах. Данная группа исследователей рас сматривает каждый случай установления контакта с учетом точек зрения и интересов тех главным образом дипломатических работников, которые являлись непосредственными участниками событий и сообщали о них. В обстановке взаимного соперничества дипломатическим службам двух враждебных тоталитарных систем приходилось действовать в основном тайно, и поэтому потомкам, изучающим их деятельность, досталась довольно трудная задача. Густав Хильгер, непосредственно наблюдавший данный процесс еще с момента его зарождения, считал эту задачу неразрешимой. В «возобновлении сближения Германии и Советского Союза...» он видел «результат взаимных уступок, при которых нельзя совершенно точно определить ни размеры дипломатических усилий каждой из сторон, ни конкретный момент, когда та или иная сторона окончательно решила прийти к соглашению»[89].
С подобным скепсисом историки, конечно же, не могли примириться. Так, Георг фон Раух в своей «Истории большевистской России»[90] нарисовал — правда, лишь для периода, начинавшегося последними днями мая 1939 г., — схематическую «картину постепенного встречного движения германской и советской дипломатии... осторожных поисков и зондажа поначалу чиновниками низкого ранга, доверительных бесед и намеков, которые в конце концов вылились в официальные переговоры ответственных политиков, закончившиеся принятием в августе того же года окончательного решения».
Дипломатии в этих рассуждениях приписывается более активная роль, чем та, которая ей обычно присуща в области внешней политики в период расцвета диктаторского тоталитаризма[91]. Подобная точка зрения занимает видное место в многочисленных, уже упоминавшихся здесь исследованиях предыстории и процесса возникновения пакта Гитлера — Сталина. Но лишь немногие историки пока по достоинству оценили мнение участников тех событий, которые отстаивают четвертый тезис, согласно которому инициатива исходила от германской дипломатии.
