эксперты по международному праву и, наконец, сам министр иностранных дел. Фактически, как отмечал, не преувеличивая значимости проделанного, Риббентроп, «дипломатически подготовленным мероприятием было заключение пакта о ненападении между двумя странами»[1105]. Этого, однако, было недостаточно для беспрепятственного осуществления планов Гитлера. Для действенной изоляции Польши требовалось молчаливое согласие Сталина. Поэтому Гитлер в последний момент лично вмешался в события: не считаясь с проделанной дипломатами подготовительной работой, он разыграл свой главный козырь.
Полученное по телеграфу сообщение статс-секретаря о том, что в ближайшее время «предстоит передать Сталину важное послание Гитлера», предвещало столь же нетрадиционный, сколь и ненужный и опасный с позиций германской дипломатии шаг, который мог нанести ущерб проделанной дипломатической подготовке: ведь речь шла о «конкурентной скачке с англичанами за русскую благосклонность»![1106]
Посол, который в течение многих трудных месяцев искусно плел нити, ведущие к заключению пакта о ненападении, не без оснований опасался, что личное вмешательство Гитлера в последнюю минуту ис портит дело, в конечном счете столь благоприятно складывавшееся. «В этот драматический момент мировой истории, когда судьба указывала человечеству новое направление развития, — писал впоследствии военный атташе Эрнст Кёстринг, — произошло событие, разом все решившее: это было личное послание Гитлера Сталину. Послание это показалось мне тогда ударом Александра по гордиеву узлу. Разумеется, в данном случае... ударом меча узел не был развязан, а лишь силой разрублен»[1107].
Телеграмма Гитлера Сталину
Телеграмма, которую Гитлер направил Сталину в воскресенье, 20 августа 1939 г., явилась плодом прямо-таки лихорадочных поисков последних возможностей изоляции Польши. Когда в то давнее воскре сенье телеграмма ушла в Москву, до нападения на Польшу оставалось менее шести дней. Насколько внезапно идея такой телеграммы стала принимать реальные очертания, видно уже из того факта, что Риббентроп еще четырьмя часами ранее (в 12 час. 35 мин. дня) по телеграфу попросил посла Шуленбурга сообщить детальные подробности его последнего разговора с Молотовым и по возможности высказать мнение о вероятных намерениях русских[1108].
Путь личной телеграммы Гитлера Сталину, покинувшей Бергхоф в 16 час. 35 мин., сопровождался рядом сдерживающих моментов, в которых психолог без труда обнаружил бы проявления сознательного или неосознанного стремления задержать отправку этого предрешившего судьбу Германии послания: из Берлина телеграмма ушла, судя по всему, лишь двумя часами позже (в 18 час. 45 мин.) —статс-секретарю самому на следующий день выпало перепроверить эту хронологическую последовательность![1109] В Москву же предупреждение о посылке телеграммы поступило в воскресенье около 20 час. 50 мин. — в момент, когда послу, согласно его сообщению[1110], уже не удалось добиться приема на следующее утро в Народном комиссариате иностранных дел.
Факт этот поражает. С учетом нависшей угрозы войны и ведшихся переговоров едва ли можно допустить, чтобы в тот день, предварявший последнюю мирную неделю, в Наркоминдел не нашлось никого, кто мог бы известить наркома или его заместителя о таком повороте событий. Поэтому более вероятным представляется предположение, что Наркоминдел намеренно оттягивал этот решающий прием германского посла: ведь в понедельник, 21 августа 1939 г., вновь встречались три военные делегации, чтобы решить вопрос о возобновлении переговоров с целью заключения военной конвенции.
И неслучайным было также то, что Наркоминдел, судя по всему, решил помедлить с ответом на полученную утром того же 21 августа из германского посольства просьбу о безотлагательном приеме посла для передачи послания рейхсканцлера и лишь после полудня назначил время запрашиваемой аудиенции на 15 часов[1111]: к этому времени военные переговоры, начавшиеся в 11 час. 00 мин., продолжались уже несколько часов. К моменту приема германского посла Советское правительство должно было получить полную ясность относительно успеха или неуспеха возобновленных военных переговоров, и в зависимости от их исхода Сталин мог строить свое отношение к предложению германской стороны.
В это же самое утро 21 августа Советское правительство выразило по адресу представителей Франции и Англии своеобразное предостережение: «Правда» и «Известия» опубликовали сообщение ТАСС о за ключении 19 августа 1939 г. советско-германского кредитного соглашения. В своих передовицах обе газеты отмечали значение этого соглашения, подчеркивая, что хотя оно и достигнуто в крайне напряженной политической атмосфере, но способно содействовать разрядке в отношениях между двумя странами и может стать важным шагом на пути дальнейшего развития не только экономических, но и политических связей между ними[1112]. В этом подробном сообщении явственно проступало стремление Советского правительства избежать упреков в секретных переговорах с агрессором. Здесь Москва пошла дальше по сравнению с заявлением ТАСС от 22 июля 1939 г., указав своим западным партнерам и на политические перспективы дальнейшего советско-германского сближения.
Несмотря на такое предостережение, военные переговоры возобновились в мало изменившихся условиях. Накануне, 20 августа, провалилась еще одна попытка Франции склонить Варшаву к признанию права СССР на проход советских войск через территорию Польши. По распоряжению Боннэ посол Ноэль обсуждал одновременно с Беком и генеральным инспектором вооруженных сил Польши маршалом Рыдз- Смиглы точку зрения Франции на требования момента. На прощание маршал, выражая растущее осознание трагичности положения Польши, которая в преддверии надвигавшейся войны видела для себя угрозу с двух сторон, произнес примечательную фразу: «С немцами мы рискуем потерять нашу свободу, с русскими же мы потеряем нашу душу»[1113]. Из всех вовлеченных в конфликт государств и народов относительно небольшая и незащищенная Польша была единственной страной, упорно сопротивлявшейся любому соблазну умиротворения. Стоило ли подобное упорство того, что Польша вынуждена была за него заплатить, — это вопрос к польскому национальному самосознанию, ответ на который выходит за рамки нашего исследования.
Чтобы поддержать демарш французского посла в Польше, глава французской военной миссии на московских переговорах генерал Ж. Думенк направил в Варшаву члена своей делегации, в то время ка питана Андре Бофра. 21 августа Бофр вернулся из Варшавы в Москву без каких-либо положительных результатов и с самыми неблагоприятными прогнозами. В Риге он получил из итальянского источника сообщение, согласно которому вскоре «начнется важный поворот политики в Европе»[1114] Тем не менее польское правительство в этот же день, 21 августа, повторило свой категорический отказ. Таким образом, изменения его позиции в вопросе о проходе Красной Армии через польскую территорию нельзя было ожидать[1115]. Нечего было рассчитывать и на успех попыток французского посла в Варшаве в последнюю минуту разработать программу осуществляемого под наблюдением трех держав ограниченного военного сотрудничества в Польше[1116].
Относительно позиции британского правительства правительство СССР — согласно советским источникам — к описываемому моменту еще не было осведомлено «во всех подробностях... но было в курсе того решающего факта, что Лондон не хотел давать ответ на кардинальный вопрос военных переговоров. Это имело большое значение»[1117].
Необычайный по своей решающей значимости фон, на котором Сталин в этот памятный день 21 августа положил начало повороту русского внешнеполитического курса на 180 градусов, проступит доста точно ясно, если принять во внимание синхронность событий. Так, военные переговоры этого дня длились с 11 час. 03 мин. до 17 час. 25 мин. и трижды прерывались; причем первая пауза предположительно имела место до 12 часов, вторая — примерно с 13 до 16 часов и третья — до 17 часов. В этих паузах Сталин принимал доклады об актуальном развитии событий, стремясь безотлагательно на основе получаемой информации определять свою позицию в отношении германской стороны. Такой поэтапный подход
