на болоте, и себя обрек на гибель.
– И все же то, что он сделал тогда, – милосердие. Нет ничего ужаснее обреченности. Чем скорее покончить с нею, тем лучше. И Вартан поступил правильно. Я, конечно, не смогла бы. И потом презирала бы себя всю жизнь… А он смог.
– Тогда была война, Галочка.
– Обреченность – всегда обреченность. И страдания – тоже всегда страдания. И если хочешь, то, что Вартан сделал тогда, на трясине, – подвиг.
– Глупости, – уже резко произнес Сергей.
– Нет, – покачала она головой. – Помнишь, у Галины Николаевой – «Смерть командарма»?
Она стала читать на память так, как умела читать только она, без надрыва, но так выразительно и проникновенно, что у Сергея мурашки пошли меж лопаток.
«Кто-то схватил Екатерину Ивановну за ногу. «Доктор, сделайте милость», – попросил ее человек с развороченным животом. И она сделала милость. Она сделала то, что запрещается законом и этикой. Она ввела ему…»
– Этика не то слово, – сказал Сергей. – Я бы написал так: «И она сделала то, что запрещали Закон и Совесть».
– Это одно и то же. И там, и здесь нравственная ответственность за свой поступок.
– Знаешь, о чем я думаю? – спросил он.
– О чем?
– Тебе надо уехать. Хотя бы на несколько дней.
– Мне?.. Сейчас?..
– Нет, право же, лучше тебе на какое-то время оторваться от всего этого. Не знаю почему, но мне… страшно за тебя.
– Напрасно. Если бы я была на месте этой Екатерины Ивановны там, на обреченном пароходе, я бы ничего не сделала. Ткнулась бы носом в угол и ревела. И погибла бы вместе со всеми. Погибнуть так вот, по-глупому, я бы, пожалуй, смогла. Почему ты смотришь на меня так?
– Я люблю тебя, глупенькая!
– И поэтому ты хочешь меня выпроводить?
– Да.
– Не будем об этом.
– Хорошо, не будем, – согласился он. – Будем завтракать. Сейчас я приготовлю тебе поесть. Хочешь яичницу? Глазунью. На шпиге. Пальчики оближешь.
Она посмотрела на часы и встала.
– Нет, я сама приготовлю.
Она пошла в ванную, стала умываться. Он открыл холодильник, достал яйца и квадрат толстого присоленного сала. Когда она вошла в кухню, он стоял, задумавшись, у газовой плиты.
– Ты о чем? – спросила она.
– Думаю вот, как нарезать сало – кубиками или ломтиками?
– А ну-ка убирайся отсюда, – сказала она с напускной строгостью. – Ты, наверное, полагаешь, я без ума от того, что ты научился хозяйничать. Я тебя от этого быстро отучу.
– Господи, да я ведь только об этом и мечтаю, – рассмеялся он.
– Иди к себе. Когда все будет готово, я позову тебя.
– Хорошо, – согласился он и отправился в кабинет, положил перед собой рукопись, вооружился ручкой и стал читать. Через минуту заметил, что читает автоматически, ничего не понимая, что мысли его – совсем о другом.
«Надо обязательно, и сегодня же, поговорить с Андреем Григорьевичем, – подумал он, – и рассказать ему все. И о том, что она молилась… Нет, этого, пожалуй, даже ему рассказывать не нужно».
25
Мост через Вербовую в десяти километрах к востоку от города. Дорога к нему идет по узким живописным улицам пригорода. Она то уходит вниз, то поднимается в гору, то приближается к реке почти вплотную, то отдаляется – петляет. Мост – высокий, двухъярусный. На нижнем ярусе – железнодорожная линия, верхний – для автотранспорта.
На рассвете был туман. Сейчас он рассеялся и только отдельные хлопья его зацепились за верхушки камышей и висят, легкие, готовые оторваться и медленно растаять в розоватом свете восходящего солнца.
Мост тянется почти полтора километра, затем переходит в насыпь. По насыпи железная дорога и автострада идут рядом. Потом железнодорожная колея поворачивает влево, а шоссе вправо. Уходят назад зеленые плавни, потом и кучугуры – огромные песчаные сугробы, поросшие сосняком. Солнце, несмотря на ранний час, как только поднялось, тут же стало слепить глаза. Бунчужный опустил щиток. И сразу же все предстало в ином свете. Аспидно-серое шоссе лежало широкой лентой и походило на переполненный канал. Вода в нем – вровень с берегами. И чудится, что не автомашина, а легкий катер мчится по этой водной глади. Летней порой в степи нередко уже утром возникают миражи: то озеро покажется, забранное вдоль берегов густым лесом, то встанет вдруг перед глазами белый город, который по мере приближения к нему начинает тускнеть, медленно таять и наконец исчезает, уступая место пустынной степи. Вспугнутая машиной поднялась и, тяжело взмахивая крыльями, подалась в сторону большая дрофа. Серый заяц
