знали, что на земле живет и что-то делает именно такой сильный и безудержный в своем стремлении к цели человек?
– Бронтозавр! – произнес он глухо. – Проклятый бронтозавр. Дочь проглядел… Родную дочь.
Он размахнулся и со всей силы ударил эспандером по своему портрету. Звон разбитого стекла. Изувеченное лицо и глаза, которые смотрели сейчас не надменно, а с удивлением. Отбросил эспандер. Схватил угол рамы. Рванул. Рама пружинила, не поддавалась.
– Капрон, – прошептал Бунчужный. – Будь ты проклят – капрон.
Он рванул сильнее. Капроновый шнурок лопнул со стоном. Бунчужный ударил углом рамы о пол. Она разлетелась. Осколок стекла рассек подбородок. Тарас Игнатьевич отер платком, поглядел на красное пятно, снова приложил платок к подбородку, не чувствуя боли, и вышел из комнаты уже совершенно спокойный.
35
Проводив Бунчужного, Сергей вернулся на свое место и просидел так, задумавшись, весь остаток ночи. Из этого состояния вывел его телефонный звонок. Звонил Багрий. Спросил, как себя чувствует Галина.
– Все еще спит.
– Хорошо, – сказал Багрий. – Пусть спит… Вы с ней говорили уже?
– Нет. Она только сказала… Вы знаете, что она сказала.
– Нам надо встретиться, Сергей Романович.
– Хорошо, я приеду к вам.
– Нет, лучше будет, если мы соберемся втроем – я, вы и Галина. Я вам еще позвоню, попозже.
Потом позвонил Гриша Таранец.
– Мы все знаем, Сергей Романович, – произнес он. – Мы все знаем. И я, и Таня.
– Ну, и как Таня?
– Вы же знаете мою Таню. Она если что одобряет, то всей душой, всем сердцем, а если осуждает… У меня все проще, я не верю – и все.
– Во что не верите? – спросил Гармаш не то растерянно, не то удивленно.
– В то, что Галина Тарасовна могла такое. И никто меня не убедит.
– Даже я?
– Даже вы. Не нужно ли вам чего?
– Спасибо, Гриша. Пока ничего не нужно.
– Я на заводе. Если что понадобится, позвоните. Комсоргу. На стапель. Запишите номер. – Он продиктовал номер. – Меня сразу же разыщут. И знайте, что в моем лице у вас всегда есть самый верный друг.
– Спасибо, Гриша, – еще раз поблагодарил Сергей.
Он долго ходил по комнате, потом зашел в спальню, прислушался к дыханию Галины, снова вернулся в кабинет, не зная, куда себя девать. Опять зазвонил телефон, он поспешил снять трубку, чтобы шум не разбудил Галину. Звонили друзья, знакомые, бывшие сотрудники. Одни – чтобы выразить свое соболезнование, другие – чтобы услышать какие-нибудь подробности, третьи просто так, из любопытства, не решаясь спросить о том, главном, что заставило их поднять трубку. Людмила Владиславовна вежливо поздоровалась, выразила Сергею сочувствие по поводу смерти Валентины Лукиничны и попросила передать Галине Тарасовне, что она может пока не выходить на работу: ей положен трехдневный отпуск в связи со смертью матери.
После нее позвонила какая-то женщина. Спросила, чья это квартира, дома ли доктор Гармаш, и, узнав, что дома, сказала:
– Пусть подойдет к телефону.
– Кто ее просит?
– Это не имеет значения.
– Она спит.
– Ага, спит. Когда проснется, передайте ей, что она дрянь и паскуда и что при встрече я плюну ей в глаза.
Первым порывом Сергея было выругаться, но он сдержался.
– Я ей этого передавать не стану, – спокойно ответил Сергей.
Трубка несколько секунд возмущенно дышала, потом сказала:
– Ненормальный идиот, – и злобно щелкнула.
«Нормальный идиот – это идиот, – подумал Сергей, – а ненормальный идиот? Какая чушь лезет в голову. Все это уже было. Все это уже тысячу раз было. Не помню только, с кем и где. Но все равно, это настолько избито, что я не позволил бы себе использовать такую деталь в книге. А вот в жизни… Может быть, не отвечать на телефонные звонки? Нет, этого нельзя».
Романов долго колебался, прежде чем позвонить. Но позвонить надо было, и он решился.
– Послушай, Сергей Романович, – начал он тихо, – это правда?
– О чем ты?
