Чехов без глянца

поражен найденным. В этот первый наш меди­цинский разговор Чехов начал летосчисление с го­да поездки на Сахалин (1890). когда у него в дороге появилось будто бы первое кровохарканье, но впо­следствии выяснилось, что оно было уже В 1 884 го­ду и потом довольно нередко повторялось. И с сту­денческих лет он много кашлял, весною и осенью плохо себя чувствовал и нередко лихорадил, но объ­яснял это инфлуэнцой, никогда не лечился, не да­вал себя выслушивать, чтобы «чего-нибудь там не нашли». Объяснял кровохарканье горлом, а ка­шель — простой простудой, хотя, по его собствен­ным словам, временами превращался в стрекози­ные мощи. <...> И даже, несмотря на кровохарка­ния, единственный симптом, производивший на него впечатление, так как «в крови, текущей изо рта, есть что- то зловещее, как в зареве», и даже по- еле смерти брата Николая от скоротечной чахотки в 1889 голу он еще заявляет, что «ни за что выслуши­вать себя не позволит», и только хлынувшая весной 1897 года в необычно большом количестве кровь и вмешательство друзей заставили его лечь в клини­ку профессора Остроумова. С того времени, очевид­но, процесс неуклонно прогрессировал. И я при первом исследовании уже нашел распространенное поражение в обоих легких, особенно в правом, с не­сколькими кавернами, следы плевритов, значитель­но ослабленную, перерожденную сердечную мышцу и отвратительный кишечник, мешавших! поддержи­вать должное питание. Мои тогдашние попытки убедить Чехова в необходимости серьезно лечиться не привели ни к чему. Он упорно заявлял, что ле­читься, заботиться о здоровье — внушает ему отвра­щение. И ничто не должно было напоминать о бо­лезни, и никто не должен был ее замечать. Поэтому и выработал он такую манеру говорить, не повышая голоса, медленно, монотонно, останавливаясь при чувстве раздражения гортани, чтобы удержать ка­шель, а если уже приходилось кашлять, то мокрота отплевывалась в маленький, заранее приготовлен­ный бумажный фунтик, тут же где-нибудь лежавший за книгами на столе и отправляемый потом в камин. Только с дипломатическими подходами, как буд­то невзначай или пользуясь случайными поводами, удавалось его послушать и заставить сделать то или иное. Только с 1901 года он перешел на положение настоящего пациента и сам уж часто предлагал: «Да­вайте послушаемтесь». Но и тут заставить его лечь, вообще заняться лечением, главным образом и прежде всего, было нельзя. И не только с посто­ронними он не любил говорить о своей болезни, но и от своих домашних скрывал свои немощи, ни­когда не жаловался; на вопрос: «как себя чувству­ешь?» — отвечал: «сейчас хорошо, почти здоров.

только вот кашель», — или «голова болит», или что нибудь в этом роде. К несчастью, процесс уже нахо­дился в той стадии, когда на выздоровление не мог­ло быть никакой надежды, а можно было только стремиться к замедлению темпа болезни или к вре­менному улучшению состояния больного. <...> Зимы 1901-1902, 1902-1903 годов он проводит в Ялте и почти все время очень плохо себя чув­ствует <...>.

К концу этого периода он очень изменился и внеш­не. Цвет лица приобрел сероватый оттенок, губы стали бескровны, он еще больше похудел и заметно поседел. Деятельность сердца все ухудшалась, про­цесс в легких все расползался. В соответствии с этим стала все резче проявляться одышка, появились симптомы и туберкулезного поражения кишок.

Александр Николаевич Тихонов:

Чтобы не оставлять Чехова одного в пустом доме, я спал теперь в соседней с ним комнате. В доме было душно, пахло масляной краской, пищали ко­мары. Окна нельзя было открыть — боялись воров. Я беспокоился о Чехове. Сквозь тонкую перего­родку мне был явственно слышен его кашель, раз­дававшийся эхом в пустом темном доме. Так дли­тельно и напряженно он никогда еще не кашлял. Несколько раз он вставал с кровати, — мне было слышно, как гудели пружины матраца, — ходил по комнате, что-то пил из стакана, снова ложился, ка­шлял и снова вставал... Под конец я все-таки уснул.

Меня разбудило ощущение близкой опасности. Я открыл глаза.

Комната была полна белым ослепительным сия­нием, которое мгновенно исчезло, чтобы через секунду вновь появиться. Вокруг дома свирепство loo вала буря. <...>

И вдруг сквозь грохот разрушавшегося неба я услы­шал протяжный, мычащий стон... Ухо, приложенное к стене, за которой был Чехов, подтвердило мою догадку... Стон повторился — му­чительный, почти нечеловеческий, оборвавший­ся не то рвотой, не то рыданьем. Мне показалось, что Чехов умирает и что если он умрет, то это по моей вине. Себя не помня, как был, в одной рубашке и босиком, я бросился через сто­ловую к комна те Чехова. У дверей я еще раз прислу­шался. стуча зубами.

Как это часто бывает в минуты ее наивысшего на­пряжения, гроза вдруг на мгновение останови­лась. В доме стало тихо и страшно... И в этой ти­шине явственно были слышны сдавленные стоны, кашель и какое-то бульканье.

Я распахнул дверь и шепотом окликнул Чехова: — Антон Павлович!

На тумбочке у кровати догорала оплывшая свеча. Че­хов лежал на боку, среди сбитых простынь, судорож­но скорчившись и вытянув за край кровати д линную с кадыком шею. Все его тело содрогалось от кашля... И от каждого толчка из его широко открытого рта в синюю эмалированную плевательницу, как жид­кость из опрокинутой вертикально бутылки, выхар­кивалась кровь...

За шумом начавшейся опять грозы Чехов меня не заметил. Я еще раз назвал его по имени. Чехов отвалился навзничь, на подушки и, обтирая платком окровавленные усы и бороду, медленно в темноте нащупывал меня взглядом. И тут я в желтом стеариновом свете огарка впер­вые увидел его глаза без пенсне. Они были боль­шие и беспомощные, как у ребенка, с желтоваты­ми от желчи белками, подернутые влагой слез... Он тихо, с трудом проговорил:

— Я мешаю... вам спать... простите... голубчик- Ослепительный взмах за окном, и сейчас же за ним страшный удар по железной крыше заглушил его слова.

Я видел только, как под слипшимися от крови уса­ми беззвучно шевелились его губы...

Максим Горький:

Болезнь иногда вызывала у него настроение ипо­хондрика и даже мизантропа. В такие дни он бы­вал капризен в суждениях своих и тяжел в отноше­нии к людям.

Однажды, лежа на диване, сухо покашливая, играя термометром, он сказал:

— Жить для того, чтоб умереть, вообще не забав­но, но жить, зная, что умрешь преждевременно, — уж совсем глупо...

Исаак Наумович Альтшуллер:

Весною 1903 года, с благословения известного мос­ковского клинициста проф. Остроумова, принима­ ется решение зиму проводить в Москве. Но осенью 1903 года он не перестает лихорадить, один плев­рит следует за другим, трудно поддающиеся лече­нию расстройства кишечника. Он уже не скрывает своего плохого самочувствия. А Художественный театр, увлеченный своими задачами, связанный планом, торопит скорейшей присылкой «Вишнево­го сада». Все чаще я заставал Чехова в кресле или на диване, уже без книжек и газет в руках, и он впер­вые не избегал говорить о своей работе, а жаловал­ся, как трудно ему дописывать и переписывать пье­су, — он мог делать это только урывками. В октябре я в поспедний раз попытался задержать его, сказал ему почти всю правду, умолял не губить себя, не ездить в Москву, что это безумие. Он об Ю2 этом написал в Москву, но к декабрю все-таки уехал.

Дальнейшее известно. Повторяю — то, что случи­лось при сложившихся обстоятельствах, было не­ избежно. <...>

Ольга Леонардовна мне потом с возмущением рас­сказывала, как в Берлине в «Савой-отель» к не­му приехал приглашенный известный клиницист проф. Эвальд. Внимательно осмотрев больного, он развел руками и. ничего не сказав, вышел. Это, конечно, было жестоко, но развел он руками, на­верное, от недоумения, зачем и куда такого боль­ного везут.

Вера

Исаак Наумович Альтшуллер: Был ли Чехов верующим?

Он сам, если судить по его письмам, считал себя ате­истом и говорил о том, что веру потерял и вообще не верит в интеллигентскую веру. Еще недавно чело­век, хорошо его знавший, рассказывал мне, как раз, во время рыбной ловли, услышав церковный благо­вест, Чехов обратился к нему со словами: «Вот лю­бовь к этому звону — все, что осталось еще у меня от моей веры».

Я только в самом начале слышал от него замечания в этом роде. Но я помню и такой случай. Как-то при­шлось к разговору, я рассказал ему о слышанном много в публичной лекции одного профессора про четвертое измерение и спросил его: верит ли он в четвертое измерение. Он ничего не ответил. Че­рез несколько дней совершенно неожиданно он вдруг говорит: «А знаете, четвертое измерение-то, может,