Чехов без глянца

Он любил церковные службы, простаивал их от на­чала до конца, но церковь служила для него, так ска­зать. клубом, где он мог встретиться со знакомыми и увидеть на определенном месте икону именно та­ кого-то свя того, а не другого. Он устраивал домаш­ние богомоления, причем мы, его дети, составляли хор. а он разыгрывал роль священника. Но во всем остальном он был таким же маловером, как и мы, грешные, и с головой уходил в мирские дела. Он пел, играл на скрипке, ходил в цилиндре, весь день Пасхи и Рождества делал визиты, страстно любил газеты, выписывал их с первых же дней своей само­стоятельности. начиная с «Северной пчелы» и кон­чая «Сыном отечества». Он бережно хранил каж­дый номер и в конце года связывал целый комплект веревкой и ставил под прилавок. Газеты он читал всегда вслух и от доски до доски, любил поговорить о политике и о действиях местного градоначальни­ка. Я никогда не видал его не в накрахмаленном бе­лье. Даже во время тяжкой бедности, которая по­стигла его потом, он всегда был в накрахмаленной сорочке, которую приготовляла для него моя сест­ра. чистенький и аккуратный, не допускавший ни малейшего пятнышка на своей одежде. Петь и играть на скрипке, и непременно по нотам, с соблюдением всех адажио и модерато, было его призванием. Дня удовлетворения этой страсти он составлял хоры из нас, своих детей, и из посторон­них, выступал и дома и публично. Часто, в угоду му­зыке, забывал о кормившем его деле и, кажется, бла­годаря этому потом и разорился. Он был одарен так­же и художественным талантом; между прочим, одна из его картин, «Иоанн Богослов», находится ныне в Чеховском музее в Ялте. Отец долгое время слу­жил по городским выборам, не пропускал ни одного чествования, ни одного публичного обеда, на кото­ром собирались все местные деятели, и любил по­ философствовать. В то время как дядя Митрофан читал одни только книги высокого содержания, отец вслух перечитывал французские бульварные романы, иногда, впрочем, занятый своими мысля­ми, так невнимательно, что останавливался среди чтения и обращался к слушавшей его нашей матери: — Так ты, Евочка, расскажи мне; о чем я сейчас прочитал.

Александр Павлович Чехов:

По природе он был вовсе не злым и даже скорее до­брым человеком, но его жизнь сложилась так, что его с самых пеленок драли и в конце концов заста­вили уверовать в то, что без лозы воспитать челове­ка невозможно. Разубедился он в этом уже в глубо­кой старости, когда жил на покое у Антона Павлови­ча — тогда уже известного писателя — в Мелихове, под Москвою. В Мелихово часто съезжались из

Петербурга и из Москвы все дети Павла Егорови­ча — уже женатые и семейные люди. Самые интерес­ ные беседы в тесном семейном кругу, под председа­тельством Антона Павловича, велись большей час­тью за столом и особенно за ужином, после дневных трудов и работ. Однажды стали в присутствии Павла Егоровича вспоминать прошлое и, между прочим, вспомнили и лозу. Лицо парика опечалилось. — Пора бы уж об этом и позабыть, — проговорил он виноватым тоном. — Мало ли что было в преж­нее время?! Прежде думали иначе...

Татьяна Львовна Щепкина-Куперник:

Отец, Павел Егорович, высокий, крупный, благо­образный старик, в свое время был крутенек и вос­ питывал детей по старинке, почти по Домострою — строго и взыскательно. Но ведь в его время широ­ко было распространено понятие «любя наказуй», и строг он был с сыновьями не из-за жестокости ха­рактера, а, как он глубоко верил, ради их же поль­зы. Но в дни. когда я узнала его, он вполне признал главенство А. П. Он чувствовал всей своей крепкой стариковской справедливостью, что, вот, он вел свои дела неудачно, не сумел обеспечить благосо­стояние своей семьи, а «Антоша» взял все в свои ру­ки, и вот теперь, на старост и лет, поддерживает их и угол им доставил — и оба они, и старик и старуш­ка. считали главой дома «Антошу». Павел Егорович всегда подчеркивал, что он в доме не хозяин и не глава, несмотря на трогательно почтительную и шутливую нежность, с которой молодые Чеховы с ним обращались: но в этой самой шутливости, ко­нечно, уже было доказательство полнейшего осво­бождения от родительской власти, бывшей когда-то довольно суровой. Однако ни малейшего по этому поводу озлобления или раздражения у старика не чувствовалось.

Он жил в своей светелке, похожей на монашескую келью, днем много работал в саду, а потом читал свои любимые «божественные книги» — огромные фолианты жития святых, «Правила веры» и пр. Он был очень богомолен: любил ездить в церковь, курил в доме под праздник ладаном, соблюдал все обряды, а у себя в келье отправлял один вечерню и всенощную, вполголоса читая и напевая псалмы. Помню, часто — когда я проходила зимним вече­ром мимо его комнаты в отведенную мне, я слыша­ла тихое пение церковных напевов из-за дверей, и какой-то особенный покой это придавало наступ­лению ночи...

Антон Павлович Чехов. Из письма Ал. П. Чехову. Ме­лихово, 30 декабря 1894 г.:

Папаша стонал всю ночь. На вопрос, отчего он стонал, он ответил так: «Видел Вельзевула».

Мать

Евгения Яковлевна Чехова

Татьяна Львовна Щепкина-Куперник:

Я никогда не видела, чтобы Е. Я. сидела сложив ру­ки: вечно что-то шила, кроила, варила, пекла... Она была великая мастерица на всякие соленья и варе­нья. и угощать и кормить было ее любимым заняти­ем. Тут тоже она как бы вознаграждала себя за ску­дость былой жизни; и прежде, когда у самих не было почти ничего — если случалось наварить до­вольно картошки, она кого-нибудь уже спешила уго­стить. А теперь — когда появилась возможность не стесняться и не рассчитывать куска — она попала в свою сферу. Принимала и угощала как настоящая старосветская помещица, с той разницей, что все делала своими искусными руками, ложилась позже всех и вставала раньше всех.

Помню ее уютную фигуру в капотце и чепце, как она на ночь приходила ко мне. когда я уже собира­ лась заснуть, и ставила на столик у кровати кусок курника или еще чего-нибудь, говоря со своим ми­лым придыханием: — А вдруг детка проголодается?.. И у нее в ее комнатке я любила сидеть и слушать ее воспоминания. Большей частью они сводились к «Антоше».

С умилением она рассказывала мне о той, для нее незабвенной минуте, когда Антоша — тогда еще совсем молоденький студентик — пришел и ска­зал ей:

— Ну, мамаша, с этого дня я сам буду платить за Ма­шу в школ)-!

(До этого за нее платили какие-то благожелатели.)

— С этого времени у нас все и пошло... — говорила старушка. — А он — первым делом. — чтобы все са­мому платить и добывать на всех... А у самого гла­за так и блестят — «сам, говорит, мамаша, буду пла­ тить».

И когда она рассказывала мне это — у нее самой блестели глаза, и от улыбки в уголках собирались лучи-морщинки, делавшие чеховскую улыбку та­кой обаятельной. Она передала эту улыбку и А. П. иМ. П.

Игнатий Николаевич Потапенко:

Казалось, забота о том, чтобы всякое желание А. П. было тотчас же, как но щучьему веленью, исполне­но, составляла цель ее жизни. Всякая перемена в его настроении отражалась в ее лице. Его при­ вычки и маленькие капризы были изучены. Ему, например, не нужно было заявлять о том, что он хочет есть и пора подавать обед или ужин, а стои­ло только остановиться перед стенными часами и взглянуть на них. В ту же минуту она била трево­гу, вскакивала, бежала на кухню и торопила все и всех.

Михаил Осипович Меньшиков:

Помню, как под вечер мы с Чеховым ходили ис­кать подберезовики на старую аллею при въезде. Мать Чехова, Евгения Яковлевна, раньше нас об­ходила те же места, но оставляла грибки «для Ан­тоши».

Александр Иванович Кунрин:

Вспоминается мне панихида на кладбище на друтой день после его похорон. Был тихий июльский вечер, и старые липы над могилами, золотые от солнца, стояли не шевелясь. Тихой, покорной грустью, глу­бокими вздохами звучало пение нежных женских го­лосов. И было тогда у многих в душе какоето расте­ рянное, тяжелое недоумение.

Расходились с кладбища медленно, в молчании. Я по­дошел к матери Чехова и без счов поцеловал ее руку. И она сказала усталым, слабым голосом: — Вот горе-то у нас какое... Нет Антоши... О, эта потрясающая глубина простых, обыкновен­ных. истинно чеховских слов! Вся громадная бездна утраты, вся невозвратимость совершившегося собы­тия открылась за ними.

Братья Александр, Николай, Иван и Михаил

Александр (А. Седой)