плас тичности, где в нескольких строчках является пол пая картина: тучки на угасающей заре: «как пепел tu тгтухающих угольях...» и т. д. — Вы, я уверен, призва 228 ны к тому, чтобы написать несколько превосход

ных истинно художественных произведений. Вы совершите великий нравственный грех, если не оправдаете таких ожиданий. Для этого вот что нуж­но: уважение к таланту, который дается гак редко. Бросьте срочную работу. Я не знаю Ваших средств, если у Вас их мало, голодайте лучше, как мы в свое время голодали, поберегите Ваши впечатления для труда обдуманного, отделанного, писанного не в один присест, но писанного в счастливые часы внутреннего настроения. Один такой труд будет во сто раз выше оценен сотни прекрасных рассказов, разбросанных в разное время по газетам. Вы сразу возьмете приз и станете на видную точку в глазах чутких людей и затем всей читающей публики. В основу Ваших рассказов часто взят мотив не­сколько порнографического оттенка, к чему это? Правдивость, реализм не только не исключают изя­щества, но выигрывают от последнего. Вы настоль­ко сильно владеете формой и чувством пластики, что нет особой надобности говорить, например, о грязных ногах с вывороченными ногтями и о пуп­ке дьячка. Детали эти ровно ничего не прибавляют к художественной красоте описания, а только пор­ тят впечатление в глазах читателя со вкусом. Про­стите мне великодушно такие замечания, я решил­ся их высказать потому только, что истинно верю в Ваш талант и желаю ему ото всей души полного развития и полного выражения. На днях, — говори­ли мне, — выходит книга с Вашими рассказами, если она будет под псевдонимом Че-хон-nw, - убеди­тельно прошу Вас телеграфировать издателю, что­бы он поставил на ней настоящее Ваше имя. По­сле последних рассказов в «Нов<ом> врем<ени>» и успеха «Егеря» оно будет иметь больше успеха. Мне приятно было бы иметь удостоверение, что Вы не сердитесь на мои замечания, но принимаете их как следует к сердцу, точно так же, как я пишу Вам неав- 2 29

торитетно, — по простоте старого сердца. Жму Вам дружески руку и желаю Вам всего лучшего!

Антон Павлович Чехов. Письмо Д. В. Григоровичу. Москва, 28 марта 1886 г.:

Ваше письмо, мой добрый, горячо любимый благо- веститель, поразило меня, как молния. Я едва не за­плакал, разволновался и теперь чувствую, что оно оставило глубокий след в моей душе. Как Вы прилас­ кали мою молодость, так пусть Бог успокоит Вашу старость, я же не найду ни слов, ни дел. чтобы благо­ дарить Вас. Вы знаете, какими глазами обыкновен­ные люди глядят на таких избранников, как Вы; мо­жете поэтому судить, что составляет для моего само­любия Ваше письмо. Оно выше всякого диплома, а для начинающего писателя оно — гонорар за насто­ящее и будущее. Я как в чаду. Нет у меня сил суди ть, заслужена мной эта высокая награда или нет... По­вторяю только, что она меня поразила. Если у меня есть дар, который следует уважать, то, каюсь перед чистотою Вашего сердца, я доселе не уважал его. Я чувствовал, что он у меня есть, но при­вык считать его ничтожным. Чтоб быть к себе несправедливым, крайне мнительным и подозри­тельным, для организма достаточно причин чисто внешнего свойства... А таких причин, как теперь припоминаю, у меня достаточно. Все мои близкие всегда относились снисходительно к моему авторст- ву и не переставали дружески советовать мне не ме­нять настоящее дело на бумагомаранье. У меня в Москве сотни знакомых, между ними десятка два пишущих, и я не могу припомнить ни одного, кото­рый читал бы меня или видел во мне художника. В Москве есть так называемый «литературный кру­жок»: таланты и посредственности всяких возрас­тов и мастей собираются раз в неделю в кабинете 230 ресторана и прогуливают здесь свои языки. Если

пойти мне туда и прочесть хотя кусочек из Вашего письма, то мне засмеются в лицо. За пять лет моего шаганья по газетам я успел проникнуться этим об­щим взглядом на свою ли тературную мелкость, ско­ро привык снисходительно смотреть на свои рабо­ты и — пошла писать! Это первая причина... Вто­рая — я врач и по уши втянулся в свою медицину, так что поговорка о двух зайцах никому другому не ме­шала так спать, как мне.

Пишу все это для того только, чтобы хотя немного оправда ться перед Вами в своем тяжком грехе. Досе­ле относился я к своей литературной работе крайне легкомысленно, небрежно, зря. Не помню я ни од­ного своего рассказа, над которым я работал бы бо­лее суток, а «Егеря», который Вам понравился, я пи­ сал в купальне! Как репортеры пишут свои заметки о пожарах, так я писал свои рассказы: машинально, полубессознательно, нимало не заботясь ни о чита­теле, ни о себе самом... Писал я и всячески старался не потратить на рассказ образов и картин, которые мне дороги и которые я, Бог знает почему, берег и тщательно прятал.

Первое, что толкнуло меня к самокритике, было очень любезное и, насколько я понимаю, искрен­нее письмо Суворина. Я начал собираться напи­сать что-нибудь путевое, но все-таки веры в собст­венную литературную иутевость у меня не было. Но вот нежданно-негаданно явилось ко мне Ваше письмо. Простите за сравнение, оно подействовало на меня, как губернаторский приказ «выехать из го­рода в 24 часа!», т. е. я вдруг почувствовал обязатель­ную потребность спешить, скорее выбраться отту­да, куда завяз...

Я с Вами во всем согласен. Циничности, на кото­рые Вы мне указываете, я почувствовал сам, когда увидел «Ведьму» в печати. Напиши я этот рассказ не в сутки, а в 3-4 дня, у меня бы их не было...

От срочной работы избавлюсь, но не скоро... Вы­биться из колеи, в которую я попал, нег возможнос­ти. Я не прочь голодать, как уж голодал, но не во мне дело... Письму я отдаю досуг, часа 2-3 вдень и кусо­чек ночи. т. е. время, годное только для мелкой рабо­ты. Летом, когда у меня досуга больше и проживать приходится меньше, я возьмусь за серьезное дело. Поставить на книжке мое настоящее имя нельзя, по­ тому что уже поздно: виньетка готова и книга напе­чатана. Мне многие петербуржцы еще до Вас совето­ вали не портить книги псевдонимом, но я не послу­шался, вероятно, из самолюбия. Книжка моя мне очень не нравится. Это винегрет, беспорядочный сброд студенческих работишек, ощипанных цензу­рой и редакторами юмористических изданий. Я ве­рю, что, прочитав ее, многие разочаруются. Знай я, что меня читают и что за мной следите Вы, я не стал бы печатать этой книги.

Вся надежда на будущее. Мне еще только 26 лег. Может быть, успею что-нибудь сделать, хотя вре­мя бежит быстро.

Простите за длинное письмо и не вменяйте чело­веку в вину, что он первый раз в жизни дерзнул по­ баловать себя таким наслаждением, как письмо к Григоровичу.

Пришлите мне, если можно. Вашу карточку. Я так обласкан и взбудоражен Вами, что, кажегся. не лист, а целую стопу написал бы Вам. Дай Бог Вам счастья и здоровья, и верьте искренности глубоко уважаю­щего Вас и благодарного

А. Чехова.

Михаил Павлович Чехов:

После этого между старым писателем и молодым та­лантом завязались отношения. Брат Антон съездил в Петербург, побывал у Григоровича и возвратился из Северной Пальмиры точно в чаду от ласкового

приема. Его пригласил к себе работать и А. С. Суво­рин. Теперь, значит, дела пойдут веселее и можно будет не особенно прижиматься. <...> Антону шел только 26-й год — и наша квартира наполнилась молодежью. Интересные барышни — Лика Мизинова, Даша Мусин-Пушкина, Варя Эбер- ле, молодые музыканты и люди, причастные к иску с­ству и литературе, постоянно пели и играли, а брат Антон вдохновлялся этими звуками и людьми и пи­сал у себя внизу, где находился его отдельный каби­нет. Попишет — и поднимется наверх, чтобы поост­рить или подурачиться вместе со всеми. А днем, ко­гда все занимались делом и у нас не было никого, брат Антон обращался ко мне:

— Миша, сыграй что-нибудь, а то плохо пишется... И я отжаривал для него на пианино по целым по­ лучасам попурри из разных опереток с таким оже­сточением, на какое может быть способен разве только студент-второкурсник сангвинического тем­перамента.

По вечерам же у нас собиралась молодежь каждый день. И вдруг на один из таких вечеров к нам неожи­данно является Григорович. Высокий, стройный, красивый, в небрежно завязанном дорогом галстуке, он сразу же попадает в молодую кутерьму, заражает­ся ею и... начинает, старый греховодник, ухаживать за барышнями. Он просиживает у нас до глубокой ночи и кончает тем, что отправляется провожать пленившую его Долли Мусин-Пушкину до самой ее квартиры.

Второй раз я встретился с Григоровичем уже в Пе­тербурге, у Сувориных. Он стал вспоминать об этом вечере, и, по-видимому, это было ему приятно.

— Анна Ивановна, голубушка моя. — обратился он к Сувориной, говоря быстро и задыхаясь от волне­

Вы читаете Чехов без глянца
Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату