работали слаженно; точно гребцы одной лодки, они помогали друг другу советами — архитектор каменщику, каменщик архитектору, кузнец — и тому и другому, причем делали это с легкостью и непринужденностью людей, ни малейшего представления не имеющих ни о заранее составленном плане, ни о «межотраслевой интеграции», как непременно выразился бы я, если бы речь шла о переводе документов, а не о живых людях.
И мне приятно думать — ибо только таким образом могу я обосновать целесообразность своего и прочих международных учреждений, — что только мы, кабинетные служащие, блуждаем в дебрях канцелярской терминологии: вырабатываем стратегию и тактику, принимаем меры и изыскиваем ресурсы, а где-то там другие, знающие дело живые люди, нанятые моей конторой, собираются за чашечкой кофе, осторожно отодвигают подальше, чтобы не запачкать, документы, сочиненные нами, и за полчаса решают, как лучше сделать то, для чего их пригласили. А потом бросают жребий и выбирают беднягу — козла отпущения, который пишет отчет о собрании, где все как положено: и список присутствовавших, и план действий, и скрупулезные подсчеты, и обоснование сроков, и пресловутая «интеграция»… И он трудится в поте лица, чтобы вручить начальству должным образом оформленную «бумагу».
А остальные в это время занимаются делом.
Хочется верить, что все эти международные и транснациональные учреждения обладают хоть одним умением — правильно выбирать людей, действительно способных делать свое дело, любящих его. Только не совсем ясно, почему, по какой таинственной причине эта горстка работяг нуждается для жизни и роста в толстом слое перегноя, в подземных ключах, в питательной среде — то есть в нас, бездельниках, трутнях, дармоедах; а еще — в поэтах, сочиняющих целые оды, дабы прославить свершения горстки трудяг, будь то ученые, квалифицированные рабочие или просто ремесленники, воспеть их преданность делу и зачем-то перевести на язык высокой поэзии деятельность разнообразных организмов, отчеты о качестве и количестве, рапорты о высоких целях и реальных достижениях.
Впрочем, полно, пора спуститься на грешную землю, подумать о делах, ведь через две недели надо начинать перестраивать дом. Покончив с кофе, мы вышли наружу, чтобы, как говорится, посмотреть in situ[27], с чего начинать, где придется копать и как лучше поднять крышу, чтобы соорудить новый чердак. И вот тут-то я заметил, насколько был прав вчера вечером: яркое утреннее солнце оказалось сплошным обманом, оно подразнило и скрылось; серое небо повисло над нами, предметы потеряли четкие очертания, стали блеклыми и расплывчатыми, точно на картине неумелого художника, а каменщик и кузнец посетовали — сколько живут здесь, а такой погоды не помнят, виданное ли дело, все льет и льет, конца этому не видно.
С ними полностью согласился рабочий бензоколонки, который привез мне солярку. Он тут же взялся за работу, а потом безумно развеселился — бак оказался почти полным, топлива еще надолго хватило бы, но ладно, раз уж пришел… Итак, с вас двенадцать тысяч восемьсот да, кстати, если хотите, посмотрим потом ваш старый драндулет — вдруг заведется? А нет, так сменим аккумулятор.
Когда все разошлись и я остался один, у меня пропало всякое желание удирать домой, в Женеву. Напротив, теперь, когда я увидел людей, работающих со вкусом и удовольствием, мне самому захотелось уподобиться им, по крайней мере в эти золотые дни уединения. Нет, надо остаться и начать-таки книгу — мой главный труд, мне помогут родные, и в первую очередь Адела, дети, а еще дорогие братья и сестры, родители, живые и покойные, и дети моих детей, те, что уже появились на свет, и те, что еще придут, ибо я смею надеяться, что мир не умрет вместе с нами.
Однако и этот визит деловых людей оказался не последним: вскоре приехал на машине Сириси из лавки Жауме и привез еду (утром я звонил ему по телефону). Я снова вышел из дому и съел вкуснейший апельсин — давно таких не пробовал, а последние четыре дня вообще не видел фруктов. Я нарочно решил съесть апельсин в саду, несмотря на хмурую пасмурную погоду, — надо торопиться, пока не полил дождь, подышу хоть немного воздухом.
Когда я наслаждался апельсином, в двух метрах от меня сел на землю роскошный удод и принялся распускать и складывать свой хохол и хвастаться ярким переливчатым оперением. Наконец он окончательно убедился, что восхищение мое не знает границ, медленно поднялся в воздух и скрылся за лесом.
Я много лет прожил в Вальнове, но всегда был настолько рассеянным и ненаблюдательным, что сейчас удивился, откуда мог взяться удод в это время года. Мне казалось, они появляются поздней весной. А может, этот — редкое исключение? Или он прилетел потому, что зимой было теплее обычного: вот и герани до сих пор цветут, хотя к Рождеству они всегда замерзают, да и кустики крошечных маргариток так разрослись и заполонили все вокруг, вылезли даже на дорожке к «бассейну»…
Во всяком случае, за все четыре дня я ни разу не слышал, чтобы кричал удод. Я непременно различил бы его голос — стоит мне только подумать об этой птице, как в памяти оживают весенние дни далекого прошлого. Нет, брачный сезон удодов еще не наступил. Надо будет заглянуть в дневник отца, пока мы жили здесь, он вел его ежедневно, даже во время войны, и записывал все важные события нашей летней жизни: «Сегодня слышали первого удода», «Набрали полмешка орехов» и т. д.
Возможно, многие будут возмущены: писатель в разгар войны караулит удодов, считает орехи и радуется новорожденным крольчатам! Это все равно что считать звезды, стоя у края пропасти, или кормить голубей, идя к гильотине. Я сам иногда с раздражением думаю, с какой стати торчу здесь в рождественские каникулы, зачем сижу у камина — я, солидный служащий солидного учреждения, счастливый муж, отец многочисленного шумного семейства. Зачем ломаю голову над несуществующими проблемами, изображаю из себя эдакого Робинзона и любуюсь удодами, пока люди убивают и умирают, страдают от настоящего одиночества, а не играют в него, как я сейчас.
Но его величество случай — а может, сама судьба? — действует иногда без ошибки.
В тот день, когда убили на фронте моего брата, а мы еще ничего не знали, отец сделал в своем дневнике такую запись:
«Сегодня мы видели высоко-высоко в небе огромную стаю птиц — они улетают отсюда».
Наступил вечер, дождя пока нет, но погода серая, пасмурная — в Женеве такая держится иногда по десять дней. И если сейчас не переменится ветер и не разверзнутся хляби небесные, то назавтра можно ждать такого же хмурого денька.
Я пообедал, потом хорошенько выспался, а когда встал, захотел немного пройтись, размяться, разогнать кровь, подышать свежим воздухом, а главное — уйти куда-нибудь подальше от пишущей машинки и не ломать голову над книгой.
Дойдя до леска, я увидел «бассейн» — прямоугольный лягушатник глубиной в полметра, который отец велел выстроить для детей. Там стояла темная вода, по дну змеилась широкая трещина, а посередине на возвышении, украшенном цветной плиткой, восседал зеленый керамический хамелеон с выпуклыми незрячими глазами.
Рядом с «бассейном» сохранилась самодельная купальня, тоже отделанная плиткой, на этот раз бело- голубой — миниатюрный домик с черепичной крышей и четырьмя водосточными трубами, зашторенными окошками и дверью, которая давно уже не закрывается. Внутри у стены стоит деревянная скамеечка и ржавая вешалка. Крошечный шедевр архитектуры, милый моему сердцу, пожалуй, надо будет отреставрировать его, если удастся подзаработать.
Я сижу на влажных от росы перилах лестницы, спускающейся к шоссе, и вспоминаю старый любительский фильм: Роберт, Мария Элена, Микел, Сарра и я, все пятеро, как и положено, в закрытых купальных костюмах, стоим вытянувшись в струнку и, видимо, ждем гудка двенадцатичасового поезда, чтобы прыгнуть в воду. Старшие девочки тем временем сидят на грудах хвороста, читают и шьют в тени сосен — загар тогда еще не вошел в моду, — мама уютно устроилась в специально принесенном для нее плетеном кресле, а отца не видно, наверное, он снимает нас.
Затем следуют вопли и толкотня, девочки пищат, потому что Микел брызгается, а вот и я — худенький белокожий мальчонка — визжу под холодными брызгами и робко перебираю в воде ногами, крепко ухватившись за край «бассейна».
Новые кадры — занятия шведской гимнастикой, в том же составе: все пятеро малышей выстроились по росту на зеленом гимнастическом бревне: я впереди всех, за мной Сарра (она была чуть повыше), а дальше — все остальные. На нас соломенные панамы (не дай бог, хватит солнечный удар), мы послушно
