– Мы организовали выпуск этих программок для пользы и удобства участников, то есть вас, как и для пользы и удобства зрителей, без которых, конечно же, никаких денежных призов не было бы вовсе. Поэтому в некотором смысле именно вы, участники, представляете собой подлинных заказчиков этих программок. Вы, а не мы; расписание номеров не является для нас ни полезной информацией, ни неожиданностью, поскольку мы причастны к их организации, хоть и непричастны к победам – ведь нам было объяснено (и, добавлю, мы увидели это сами), что воздушные гонки не достигли еще, м-м-м, научных высот лошадиных бегов… – Он вновь кашлянул; из-за стола раздались негромкие вежливые смешки. – Печатание этих программок было сопряжено с ощутимыми расходами, которые всецело легли на нас, хотя они, эти программки, были разработаны и изготовлены ради вашей… не скажу, выгоды, но, во всяком случае, ради вашей пользы и удобства. Мы заказали их, полагая, что все обещанное в них будет представлено зрителям; мы, как и вы, не могли предвидеть этого несчастного слу…
– Да, – сказал комментатор, – вот, значит, что выходит. Кто-то должен заплатить за новые программки. Эти ребя… то есть… они говорят, мы… участники, комментаторы, в общем, все, кто получает с праздника доход, должны на это потратиться.
Они не проронили ни звука, и выражение неподвижных лиц не изменилось; изменился тон комментатора, заговорившего теперь и просительно, и настойчиво, без какого-либо протеста или несогласия, явного или скрытого:
– Речь идет всего о двух с половиной процента. Со всех нас – с меня тоже. Только два с половиной процента; их вычтут из призовых денег, и вы этого, можно сказать, не заметите, так они говорят, потому что выигрыши все равно еще вам не выплачены. Только два с половиной процента, и…
Человек из второй группы подал голос еще раз.
– А иначе? – спросил он.
Комментатор не ответил. Чуть погодя Шуман спросил:
– Это все?
– Да, – сказал комментатор.
Шуман встал.
– Пойду клапанами займусь, – сказал он.
Когда они с парашютистом шли теперь через круглый зал, толпа равномерно текла сквозь ворота. Встав в очередь и дошаркав до ворот, они поняли, что не пройдут, поскольку у них нет билетов на трибуну. Так что они повернули обратно, протолкались сквозь толпу и кружным путем двинулись к ангару, идя теперь посреди тихого басовитого гуда, плывущего откуда-то сверху, со стороны солнца; поначалу оно мешало им увидеть звено военных одноместных истребителей, которые, не нарушая строя, заходили на посадку дугой вокруг летного поля и затем приземлялись – быстрые, тупоносые, яростно набычившиеся, мощно- зловредные.
– Они опасно форсированы, – сказал Шуман. – Расслабишься – убьешься. Не хотел бы я за двести пятьдесят шесть в месяц на таком вот летать.
– Там, по крайней мере, у тебя не вычтут никакие два с половиной процента, когда ты отлучишься на ленч, – свирепо сказал парашютист. – Сколько это – два с половиной процента от двадцати пяти?
– Не все двадцать пять, не волнуйся, – сказал Шуман. – Надеюсь, Джиггс подготовил нагнетатель, можно обратно уже ставить.
Так что лишь почти у самого самолета они обнаружили, что женщина работает одна, без Джиггса, и что она уже поставила на место нагнетатель при все еще снятой крышке мотора и при снятых клапанах. Она поднялась и отвела со лба волосы тыльной стороной запястья, хотя они ни о чем еще не успели спросить.
– Да, – сказала она. – Я решила, что он в норме. Пошла поесть и оставила его тут одного.
– А потом ты его видела? – спросил Шуман. – Где он сейчас, знаешь, нет?
– Какая, к черту, разница? – проговорил парашютист сдавленным неистовым голосом. – Надо снимать этот сволочной нагнетатель и ставить клапаны. – Он посмотрел на женщину, сдерживая ярость. – Что он в тебя такое впрыснул, скажи на милость? Похоже, верой в человечество тебя одарил, как другой мог сифилисом, чахоткой или что там бывает. Джиггсу доверие оказала – это же надо!
– Заканчивай, – сказал Шуман. – Снимаем нагнетатель. Клапанные стержни он, догадываюсь, не проверял?
– Не знаю, – сказала она.
– Ладно, не важно. Вчера они выдержали, а сейчас все равно некогда. Если не будем тратить время на проверку, к трем, может, управимся.
Они управились раньше; до трех вывели самолет на предангарную площадку и запустили мотор, после чего парашютист, на протяжении всей работы пребывавший в угрюмой ярости, повернулся и быстро двинулся прочь, хоть Шуман его и окликнул. Он пошел прямиком туда, где находились Джиггс с репортером. Он не мог знать, где их искать, и тем не менее направился именно к этому месту, словно бы ведомый неким слепым инстинктом ярости. Появившись в поле зрения Джиггса, он немедленно ударил его в челюсть, так что удивление, тревога и шок, сменяя друг друга, пришли почти одновременно, и, пока Джиггс падал после первого удара, парашютист врезал ему еще раз, после чего развернулся лицом к репортеру, поймавшему его за руку.
– Спокойно! Спокойно! – кричал репортер. – Он же пьян! Как можно бить…
Парашютист не произнес ни слова; репортер увидел его разворот, завершившийся кулачным ударом, которого он не почувствовал вовсе.
«Я слишком легкий, чтобы меня свалить, чтобы даже ушибить как следует», – подумал он; он все еще втолковывал себе это, когда его поднимали и ставили, когда руки держали его, не позволяя бескостным ногам подогнуться, когда он смотрел на Джиггса, теперь уже сидящего в небольшом частоколе ног, и на трясущего его полицейского.
– Здорово, Леблан, – сказал репортер. Полицейский перевел на него взгляд.
– Ты, что ли? – проговорил полицейский. – Вот и новостями разжился, поздравляю. Как раз для газеты,
