микрофон успел выдвинуться и уловить из всего воздуха, которым когда-либо дышали люди, именно это движение атмосферы. Он побежал обратно, через круглый зал и через внезапно загудевшую толпу у входа, уже вытаскивая удостоверение; все лица последних суток, все победы, поражения, надежды, отречения и отчаяния этих двадцати четырех часов словно вымело из его жизни начисто единым махом, как если бы они были случайными страничками печатного органа, где он служил, нанесенными ветром на одну бесчувственную конечность вороньего пугала, которому он был подобен, а затем сдутыми прочь. Секундой позже за головами людей, бегущих по предангарной площадке, за «скорой помощью» и пожарной машиной, за мотоциклетной командой, несущейся по летному полю, он увидел лежащий перевернутый самолет с задранным кверху застывшим хрупким шасси, похожим на лапки мертвой птицы.
Через два часа на автобусной остановке на углу Гранльё-стрит женщина, стоявшая с Шуманом чуть поодаль, наблюдала за репортером, который, выйдя из автобуса и отдав купленные им четыре билета, стоял неподвижно. Она не могла определить, на кого он смотрит или на что; его лицо было просто спокойным, ожидающим и, на посторонний взгляд, рассеянным, даже когда к нему, свирепо волоча негнущуюся, неуклюжую и явно раздавшуюся под брючиной ногу, приковылял парашютист, которому оказали первую помощь в аэропорту после того, как перед самым приземлением его неожиданным порывом ветра пронесло над трибунами и шмякнуло об один из наспех возведенных киосков.
– Слушай, это самое, – сказал он. – Насчет мордобоя сегодняшнего. Это я на Джиггса взъярился. Тебе я зря вмазал. Просто я злющий был. Я подумал, это Джиггса харя, а потом уж было поздно.
– Все в порядке, – сказал репортер. Он не улыбался – просто был умиротворен и спокоен. – Я некстати под руку подвернулся, только и всего.
– Я не хотел тебя бить. Если ты компенсацию какую хочешь получить…
– Все в порядке, – повторил репортер. Рук пожимать друг другу они не стали; просто секунду-другую спустя парашютист повернул назад и приволок больную ногу к тому месту, где он стоял раньше, оставив репортера все в той же позе умиротворенного ожидания. Женщина опять посмотрела на Шумана.
– Если машина хорошая, почему Орд сам на ней не гоняет? – спросила она.
– А зачем ему? – сказал Шуман. – Если бы у меня был его «девяносто второй», эта машина мне тоже была бы не нужна. Скорее всего, Орд так и рассуждает. К тому же я… мы еще ее не получили, так что о чем беспокоиться? Потому что если машина дерьмо, Орд нам ее не даст. Поняла? Если мы ее получим, этим будет доказано, что она хорошая, потому что Орд не стал бы…
Она теперь смотрела вниз, неподвижная, если не считать запястья одной из рук, которым она легонько постукивала по ладони Шумана. Голос ее был ровным, твердым и тихим, слышным самое большее за три фута:
– Всё «мы, мы». Вот, смотри: он поселил нас у себя и кормит уже, считай, сутки, а теперь собирается добыть нам другую машину. А я-то хочу другого, я жилье хочу, комнату; хибара даже сойдет, сарай угольный, где я буду знать, что в этот понедельник, и в следующий, и в следующий… Что-нибудь в этом роде он мне может, как по-твоему? – Она повернулась и сказала: – Нам бы идти уже, надо покупать лекарство для ноги Джека.
Репортер не услышал ее, потому что не слушал; теперь он обнаружил, что даже не смотрел. Он очнулся, только когда увидел, что она идет к нему.
– Мы к вам на квартиру, – сказала она. – Как я понимаю, вы и Роджер вернетесь вместе. Вы, видно, передумали теперь и не собираетесь уезжать из города?
– Да, – сказал репортер. – В смысле, нет, не передумал. Я пойду ночевать к сослуживцу из газеты. Обо мне не волнуйтесь. – Он смотрел на нее, изможденное лицо его было спокойным, умиротворенным. – Не переживайте. Со мной будет полный порядок.
– Да, – сказала она. – Насчет тех денег. Это была правда. Можете спросить Роджера и Джека.
– Все хорошо, – сказал он. – Я поверил бы, даже если бы знал, что вы лжете.
И новое завтра
– Так что картина вам ясна уже, наверно, – сказал репортер. Он и на Орда смотрел сверху вниз, как ему, видно, вообще суждено было смотреть на тех, кого он был принужден, казалось, беспрерывно и вечно либо просить о чем-то, либо просто терпеть – возможно, в ожидании того дня, когда время и возраст сделают кровь, какая в нем есть, еще более жидкой и тем самым позволят ему ощущать себя всего-навсего дружелюбным и одиноким призраком, мирно поглядывающим с сеновала на детские игры внизу. – Что-то там с клапанами было не так, а потом им с Холмсом пришлось пойти на собрание, где заявляли о том, что ихние тридцать процентов противоречат трудовому кодексу, или о чем-то подобном; а потом Джиггс смылся, а потом им уже некогда было проверять клапанные стержни и заменять вышедшие из строя, а потом весь двигатель отказал, и ось руля направления, и два лонжерона, а завтра последний день. Невезение в чистом виде.
– Да, – сказал Орд.
Все трое по-прежнему стояли. Когда они только вошли, Орд, возможно, предложил им сесть из любезности, по привычке, хотя теперь он, видимо, уже не помнил об этом, как репортер и Шуман не помнили, что отказались, если они отказались. Но возможно, ни приглашения, ни отказа не было вовсе. Репортер принес с собой в дом, в комнату атмосферу пьесы из флорентийской жизни пятнадцатого века: вечерний визит с формально-вежливыми словами на устах и обнаженными рапирами под покровом плащей. В безукоризненно-новеньком сиянии двух ламп под розовыми абажурами, подобных тем, что ежевечерне горят по три часа в образцах обстановки гостиной на магазинных витринах, все трое стояли, как приехали из аэропорта, – репортер в костюме, которым, видимо, исчерпывался его гардероб, Шуман и Орд в замшевых куртках с пятнами машинного масла, на посторонний взгляд неотличимых одна от другой, – в гостиной нового маленького опрятного, изобилующего цветами в вазах и горшках, дома Орда, построенного, как аэроплан, экономно и компактно, где новые, в тон друг другу софа, стулья, столы и лампы были расположены с концентрированной компактностью шкал и ручек на приборном щитке. Где-то за кулисами, судя по звукам, накрывали обеденный стол, женщина напевала, явно обращаясь к маленькому ребенку. – Ну хорошо, – сказал Орд. Он не двигался; его глаза, казалось, следили за обоими, не глядя впрямую ни на того, ни на другого, словно эти люди действительно вторглись к нему в дом с оружием. – Так чем я могу помочь?
– Речь вот о чем, – сказал репортер. – Не в деньгах дело и не в кубке; вы сами знаете это прекрасно. Вы недавно сами были из их числа, пока не встретили Аткинсона и вам не подфартило. Да что там, даже и сейчас, даже с Аткинсоном, когда вам только и заботы, что клепать их, и пилон вам незачем видеть ближе, чем его видно с трибуны, и ноги от земли надо отрывать только раз в сутки, когда укладываетесь баиньки. И что же? Может, не вы, а кто-то другой носился в «девяносто втором» как угорелый вокруг пилонов прошлым летом в Чикаго? Может, это был не Мэтт Орд? Так что кому-кому, а вам известно, что сволочной
