Аурелия открыла глаза и посмотрела на него в зеркало.
– Я всего лишь задала тебе самый обычный вопрос о твоем детстве. Но ты отреагировал так, словно я сунула нос в глубочайшую личную тайну. Люди, как правило, спокойно разговаривают о своем прошлом – уж во всяком случае, о таких безобидных вещах, как детство. Мы живем вместе, Гревилл. Я знаю, что это совсем ненадолго, и ни в коем случае не требую никаких заявлений о чувствах, потому что прекрасно понимаю: это выходит за рамки заключенного между нами договора.
Аурелия помолчала, пытаясь успокоить душевное волнение, потом продолжила:
– Но случилось так, что мы на самом деле понравились друг другу, и лично мне интересно узнать, что же превратило тебя в человека, который так мне понравился. Неужели и тебе совсем неинтересно, что сделало меня мной?
Ритмичные, размеренные движения щетки продолжались. Гревилл смотрел вниз, на шелковистую массу волос у себя под рукой. В теплой комнате они быстро высыхали, и среди светлых прядей он видел узкие прядки золотистого цвета, а пару раз под светом лампы мелькнули даже рыжеватые.
– Такие красивые волосы, – невольно пробормотал он. Аурелия вскинула брови театральным раздосадованным жестом.
– Я польщена, благодарю за комплимент, Гревилл, но вряд ли это достойный вклад в дискуссию, начал которую – позволь уж напомнить – именно ты.
Гревилл кивнул:
– Так оно и было… так и было. Что ж, дорогая моя, мне очень интересно, что именно сделало тебя той самой женщиной, которая мне нравится и которую я уважаю. Для меня жизненно важно понять это, чтобы работать с тобой. Я должен знать, насколько это вообще возможно, как ты поведешь себя в тех или иных обстоятельствах.
– И это все? – Аурелия уставилась на него в зеркало потрясенным взглядом.
Гревилл замер, словно пригвожденный к месту этими бархатными глазами. Конечно же, это далеко не все. Но он не может в этом признаться, потому что такое признание убирает щит отчужденности, спасавшей его все эти годы и сделавшей его столь превосходным исполнителем. Отчужденности, которая убережет и Аурелию с ее дочерью.
– И это все, Гревилл? – повторила она, видя, как его серые, обычно ясные глаза затуманились смятением.
Гревилл думал о доне Антонио, наблюдавшем за игравшей Фрэнни, о его хищном пристальном взгляде. Испанец гадал, как лучше воспользоваться крохами информации о предполагаемом слабом месте Гревилла. Фолконер отлично знал, что не может позволить себе расслабиться. Он не раз видел, что случается с человеком, павшим жертвой привязанности.
– Так должно быть, – произнес он, наконец. Аурелия вскочила с пуфика; круто повернулась к нему и крепко схватила за руки.
– Нет, Гревилл, не должно.
– Да, Аурелия, должно. – Он отвел ее руки, опустив их вниз. – Это не значит, что я не могу желать чего-то другого. Но ты должна согласиться с тем, что я знаю, как наилучшим образом выполнять работу – а эта работа не допускает никаких нежных чувств. И выбрал эту работу я сам – как и Фредерик.
– И ты пытаешься мне сказать, что Фредерик отказался от всех теплых и любящих мыслей о нас… о Фрэнни и обо мне? – возмутилась Аурелия. Она стояла неподвижно, впившись в него взглядом, словно пыталась увидеть что-то за этими непроницаемыми серыми глазами.
– У него не было выбора, – просто ответил Гревилл.
– Значит, ты говоришь, что если бы он не погиб, если бы когда-нибудь у него появилась возможность вернуться домой, он бы этого не сделал, потому что отказался от всех родственных уз? Он перестал быть отцом или мужем?
Она покачала головой и сердито шагнула к камину.
– Я не верю в это. Фредерик никогда бы не пошел на такое… никогда не забыл бы вот так запросто о своей жизни, о друзьях и семье. Он не ушел в монастырь. – Аурелия снова повернулась к Гревиллу, обхватив себя руками. Блестящие волосы разметались по плечам, а в карих глазах плескались гнев и боль.
– Считай, что именно это он и сделал, – мягко произнес Гревилл. – Фредерик знал, что если он хочет быть хорошим агентом, то должен оставаться мертвым – и для тебя, и для всех людей из своего прошлого. Он принял решение, сделавшее для него невозможным возвращение к прежней жизни. Фредерик Фарнем погиб при Трафальгаре. На улицах Коруньи погиб вовсе не Фредерик Фарнем, Аурелия.
– Значит, и ты для своей семьи умер?
Гревилл иронически усмехнулся.
– Я умер для своей семьи в момент рождения. Я едва не убил свою мать, чего отец мне так и не простил. Во всяком случае, он не простил мне последствий моего рождения. Мать удалилась в свой собственный мир и, очевидно, забыла о моем существовании… или просто сбросила меня со счетов. Суть-то та же самая. И точно так же она забыла про существование моего отца – или вычеркнула его из памяти. – Он постучал костяшками пальцев по комоду. – Пожалуйста, Аурелия. Ты спрашивала? Вот тебе вся история моего детства и юности… как она есть.
– Прости, – сказала Аурелия и крепко обняла Гревилла. – Мне жаль, что тебе выпало такое печальное детство, но я не жалею, что ты рассказал мне о нем.
Не почувствовав никакого отклика от застывшего Гревилла, она опустила руки и шагнула назад.
– Я больше не буду на тебя давить, ты из-за этого слишком сильно переживаешь. Если тебе нужно идти, иди, я не задерживаю тебя.
Казалось, что Гревилл колеблется. Потом он досадливо провел рукой по своим коротко остриженным волосам и сказал:
– Ты спустишься вниз к обеду?
– Нет, я попросила Эстер принести поднос в мою гостиную. – Аурелия повернулась к трюмо, взяла щетку и стала скручивать волосы в низкий узел.
– Я думал, ты пойдешь на концерт Паганини.
– Я не очень хорошо себя чувствую.
– О-о. – Гревилл направился к двери и вдруг добавил: – А я-то собирался пойти с тобой.
Это прозвучало так робко, подумала Аурелия. Поразительно для такого человека, как он. Словно он окончательно растерялся, пережив совершенно незнакомые для себя чувства.
– Можешь пойти сам и извиниться за меня, – предложила она, закрепляя на скрученном узле сетку для волос. – Там будет Корнелия.
– Нет-нет… думаю, я тоже проведу спокойный вечер. – Гревилл положил руку на ручку двери и оглянулся на севшую у трюмо Аурелию. – Мне заглянуть к тебе перед сном?
– Сколько угодно, – легко отозвалась она. – Правда, я собиралась лечь пораньше, так что, может быть, уже буду спать.
– Что ж, я испытаю судьбу, – сухо произнес Гревилл и вышел.
Аурелия сидела перед трюмо и размышляла о том, что здесь только что произошло. Они затронули больные места, вплотную приблизились к неким эмоциональным границам, хотя Гревилл изо всех сил пытался этого избежать. И пока она не могла решить, хорошо это или плохо.
– Мне кажется, совсем не обязательно надевать официальный вечерний костюм ради этого события, Аурелия. – Гревилл, отряхивая шелковый рукав темно-серого сюртука, вошел в спальню Аурелии в пятницу, перед суаре у Лессингемов.
– Разумеется, не настолько официальный, как для «Олмака», – отозвалась она и повернулась к мужу, продолжая держать руку вытянутой – Эстер застегивала ряд крохотных пуговок на манжетах длинных пышных рукавов ее платья. – Этот вполне подойдет. Ты выглядишь очень модно.
И действительно, к хорошо сидевшему шелковому темно-серому сюртуку и облегающим трикотажным светло-серым панталонам Гревилла придраться было невозможно – разве только возмутиться, что мужественная мускулатура так откровенно подчеркивается покроем костюма.
– Могу я вернуть тебе комплимент? – одобрительно улыбаясь, спросил он.
Аурелия знала, что платье из старинного золотистого дамаста, завязанное на талии шнуром с
