Русская мечта

лучей – человек, похожий на цыгана. Цыган – это всегда не к добру, но подружка Ниночка потом без зависти: «Счастливая, мир увидишь».

И угадала.

Мужики, как цыгане, всю жизнь шли к Катерине.

И каждый хотел показать мир, только при этом распускал руки. Даже рядновский скотник Гриша Зазебаев, чей оптимизм подпитывался его собственным скудоумием. А Виталику Колотовкину Катерина даже отдалась потому, что время пришло. Бабка, умевшая видеть будущее, так ей сказала: ты не торопись. Чем дольше потянешь с мужиками, тем сладьше будет. На голову не полагайся, чувством живи. Вот и пришла пора, раздвинула ножки под Колотовкиным.

А Павлик еще цыганистей. Павлика долго к себе не подпускала.

Мучилась, в тоске убегала к озерцу, в котором Ниночка утонула. Годы прошли, а водяной на озерце тот же – плешивый, без возраста. Как этот фэтсоу. «Помнишь Ниночку?» То на грязном соме вынырнет, то совьет из зеленой куги будто бы красивую шапку. «Такой люб тебе?» Ухнет, ахнет, вмажет перепончатой ладошкой по воде. Мало старому дураку русалок.

«Боже мой! Боже!»

В толстых книжках так страшно, так красиво расписывалось настоящая любовь: она накатывает как гроза, она все освещает молниями. При случае и тебя убьет. А у нее? Рядновка, Нинкины пальчики, Колотовкин, бунт мужиков, бегство с Павликом. Затерялись следы, все думают – утонула.

Вспомнила Мюнхен, стало еще обиднее.

Год назад к умнице Карпицкому прилетал Виталик Колотовкин.

Виталик занимался теперь ценными бумагами, на умницу Карпицкого его вывел какой-то томич. Кажется, Третьяков, имени Катерина не запомнила. Увидев Виталика в кресле у камина, подумала: ну, вот, начнутся сейчас разборки! Даже посочувствовала умнице Карпицкому: редких качества человек, а кого пригласил в дом? Сибирских хулиганов. Начнут (из-за нее) кататься по мягкому ковру, ломать дорогую мебель. А Карпицкий (знала) обнимет ее за плечи и, прижимая к себе чуть сильнее, может, чем надо бы, шепнет: «Бог с ними, Катерина. Кто выживет, того и бери» – «А если выживет калека?» – «Тогда плюнь на обоих. Меня бери».

А она почему-то вспомнила Семина.

Оказывается, Виталик давно знал о том, что Павлик и она живы, живут в Германии.

И заговорил в тот вечер Виталик не о Катерине, а о каком-то должке. Смеясь, передал Павлику полштуки баксов. Вот, мол, за умную птицу дятла. Помнишь, спорили, что не уведешь Катерину?

9

Боже мой!

Катерина молча смотрела на угонщика.

Мигающий зеленый огонек действовал на нее как гипноз. Не верилось, что за этим огоньком таится настоящая, не придуманная смерть. Вялое лицо лысого ее раздражало: вон какой губастый, рыхлый. Правда, руки сильные. Такой может обнять. Но почему мужика? Там что, баб совсем не было?

Успокойся, сказала себе.

Ну, прилетим в Сыктывкар. Ну, будут у Павлика неприятности.

Может, Павлика даже и посадят ненадолго. Отдохнем друг от друга.

Она так подумала, и вдруг какое-то смутное предчувствие, какое-то темное ревнивое чувство укололо ее. Она вспомнила недавнюю ярость Павлика, как он размахивал руками. Ярость его была направлена на опасность, угрожающую исключительно ему самому. Угнать самолет ради нее он не смог бы. От этой мысли зашлось сердце. Вот если бы он, рискуя жизнью, плюнув на все, рвался к ней, требовал у государства выдать именно ее – свою Катерину? Орал бы ради нее на великую державу: «А ну, мать вашу! Гряньте марш Мендельсона!»

Катерина подняла руки к пылающему лицу.

Угонщик сидел против нее, она хорошо его видела.

За рыхлостью, за серым сырым лицом не маячило ничего значительного, романтичного хотя бы. Но ведь прилетел за этой своей… за этим своим… А Павлик бы не прилетел. Ограничился бы передачами. Если бы я, как Петра эта, мотала срок, Павлик вполне ограничился бы передачами… Считает себя европейцем… Считает, что осуществил русскую мечту… Теперь не нужно ему угонять самолет, достаточно вызвать адвоката. Будет тосковать, писать письма, но на ночь приглашать проституток.

Темное чувство сжало сердце Катерины.

Боже мой, о чем это я? Какая тюрьма? Какие проститутки?

Но неясная, зародившаяся в подсознании мысль крутилась в голове, вдруг сразу сильно заболевшей, не уходила. Конечно, Виталик Колотовкин тоже не бросился бы отнимать ее у государства, не стал бы угонять самолет, «рисковать сотнями жизней». Это не к Виталику ей надо было лезть на сеновал. Даже умница Карпицкий, и тот не стал бы ссориться с государством. Он нанял бы человека, чтобы умыкнуть меня из лагеря, а потом вполне и грохнул бы умельца, чтобы лишнего не болтал. Карпицкий – интеллигент, он все может. С ним дружат все, кому приходилось создавать жизнь с нуля. Никто не желает меня грохнуть, подумала Катерина с обидой. Предпочитают трахнуть. Она с тоской смотрела на мигающую зеленую лампочку, на Павлика, тяжело оплывшего в кресле, на загадочно улыбающегося американца, но жалела только Кошкина.

Бедняга так и сидел с пустой фляжкой в руках. Наверное, весь в долгах, догадалась Катерина. Заключил жалкий договор с хитрыми немцами, надеется на удачу. «К вам… К вам…» А немцы уже проконсультировались у какого-нибудь русского умницы Карпицкого и облапошат его.

– Павлик, отдай коньяк Кошкину.

Павлик внимательно посмотрел на нее.

В правом заднем кармане брюк он всегда носил заветную фляжечку. Пользовался только сам, не дай Бог присосаться чужим губам к любимому горлышку. Дернулся было возразить, но в расширенных глазах Катерины увидел что-то удивившее его и неохотно подчинился.

– К вам… К вам…

Кошкин страшно засопел, нахмурился.

Фляжечку принял с благодарностью, держал в тяжелых ладонях, как некий поразительный артефакт. Даже американец понимающе улыбнулся. Один только Романыч неприязненно повел головой.

Это точно, нет в мире любви, обозлилась Катерина.

Есть только секс и беспрерывное траханье. И нескончаемое невежество.

«Есть однотонные пальто?» – «Килограммов на пятьдесят подберем, но больше вряд ли». Или: «Услуги жирного беззащитного мужчины. 300 руб. в час». Раз дают такие объявления, значит, кто-то их ждет. Каким бы дураком ни был лысый, назвавшийся Романычем, а вот ведь не бросил свою… своего… Петру… Мог кантоваться в Якутске, ждать… Но и ждать не захотел, замучил себя мыслями об измене, летит в лагерный Сыктывкар. Болит у него сердце, как там эта Петра? Не изменила? Деньжат каких-то скопил, подкупил в аэропорту пару мерзавцев. Знал: залетает на новый срок, но ведь не остановился…

Значит, Павлик ничего не понял, подумала.

Этот лысый и впрямь готов тянуть любой срок, только бы рядом с Петрой. Пусть даже только рядом, но чтобы все по-людски. Чтобы марш Мендельсона. Чтобы государство признало любовь. Не какие-то там гнусные надзиратели, а само великое государство! Кольнуло в сердце: вот Павлику не приходит в голову оформить их отношения…

Вдруг снова вспомнила Семина.

Что-то случилось тогда на острове против села Благушино. Несколько слов, ничего особенного. – «Хотели бы вы отсюда уехать?» – «С острова?» – «И с острова. И из Рядновки. Вообще уехать». – «Да нет. Мне предлагали. Куда ехать, если все есть?» – «Действительно все?» – «Ну да. Я же сама беру!» – «От Колотовкина?» – уточнил Семин. – «Ну, почему же? Не только».

Странно.

Семин даже не поцеловал ее…

Вдруг включилась трансляция.

«Просим всех пристегнуть ремни. По техническим причинам наш самолет произведет посадку в аэропорту города Сыктывкара».

Катерина взглянула на рыхлое, серое, ставшее вдруг беспредельно счастливым лицо лысого фэтсоу и подумала: была у него в Якутске жизнь, наполненная нежными письмами к Петре… А теперь уже ничего такого не будет…

И для Павлика спокойная жизнь закончилась.

Любить водку, халяву, революцию, быть мудаком – этого все же недостаточно, чтобы называться русским. И русская мечта вовсе не так проста, как кажется Павлику. Лысый, возможно, еще обретет счастье в тюремной камере, но Павлику и такое уже не грозит. Посидеть бы ему годика три с Романычем, холодно подумала Катерина. Скромный порядочный арестант. Разговоры о любви. Просто так европейцами не становятся.

А я разыщу Семина.

Она не знала, где сейчас Семин, кто он такой, чем занимается?

Но это неважно, сказала себе. Не в этом дело. В записную книжку, полную кулинарных рецептов, народных примет и прочих интересных изречений, она недавно записала слова умницы Карпицкого. «Мир есть мост. Иди по нему и не думай о доме. Зачем дом? Мир длится один час только. Потрать его на любовь».

Почему-то сердце сжалось.

Она ничего не знала о Семине, но странная уверенность пронзила ее.

Показалось вдруг, что именно угрюмое лицо Семина, резкие губы с легкими морщинками в уголках принесут ей освобождение. Правда, она еще не знала – от чего. Все мелко, вся жизнь по колено. Если Павлика заберут, уйду к умнице Карпицкому. Он меня примет. И выведет на Семина.

Из эконом-класса доносились голоса просыпающихся пассажиров.

Никто там еще не догадывался, что прежняя жизнь закончилась.