куда страшнее всех, вместе взятых, ужасов, потому что стала определяющей чертой... этого нового типа преступника... который совершает преступления так, что для него самого становится практически невозможным понять или ощутить, что он делает что-то дурное.
Понять Эйхмана было сложно, поскольку он был лишен «дьявольских» качеств, присутствие которых можно предполагать в личности, повинной в столь тяжких преступлениях. Он совершенно не производил впечатления оголтелого фанатика. В его характере не было классических, «дурных» черт, проявления которых ожидаешь от такого преступника, - едва ли он вообще обладал каким-либо характером. Арендт раскрывает понятие о банальности зла, чтобы попытаться понять эту личность без личности.
Многие ссылаются на введенное Арендт понятие банальности зла, однако оно не до конца определено и раскрыто. Мне кажется, этот термин всего три раза встречается в неоднозначной книге Арендт об Эйхмане, и также в заглавии. Это понятие в какой-то мере объясняется в предисловии к первому тому «Мышление», озаглавленному «Жизнь разума», однако остается нераскрытым. Сама Арендт подчеркивала, что введение этого определения не являлось неким теоретическим вкладом в понимание природы зла, однако это вовсе не означает, что мы не можем его использовать для построения теории - тем более что оно упоминается в большинстве книг по философии, вышедших за последние 35-40 лет. «Теория» банальности зла Арендт настолько недоработана, что я считаю нужным включить в ее рассмотрение обширный материал из других источников, не придерживаясь исключительно концепции Арендт. С точки зрения Арендт - это не единственная форма зла, а лишь одна из форм, которая, правда, наиболее актуальна в условиях современной жизни. Арендт обращает внимание на то, что она описывала одного конкретного человека Адольфа Эйхмана, однако ее исследование также явилось основой для понимания «нового типа преступника». Для более полной репрезентативности мы также можем включить в наш анализ еще две значимые фигуры, участвовавшие в расправах над евреями: Рудольфа Гесса, который был комендантом Освенцима, и Франца Штангля, коменданта Собибора и Треблинки. В Эйхмане, Гессе и Штангле меня поразила именно непохожесть натур этих трех людей, однако они, по сути участвуя в уничтожении евреев, действовали одинаково и впоследствии придерживались во многом сходных линий защиты. Кроме того, мы обратимся к анализу поведения солдат, принимавших участие в бойне в Восточной Европе, американских солдат во Вьетнаме и других.
Понятие Арендт о банальности зла является абсолютно секуляризованным представлением о зле. В нем не осталось ничего трансцендентального. Его принято считать крупным достижением теории зла, однако появлению этого понятия способствовали некоторые предшественники. Согласно Сократу и Платону, злодеяние совершается только из-за недостаточного понимания блага, по Аристотелю, -злодей тот, кто неверно понимает благо. И в более поздний период множество мыслителей придерживались подобных взглядов. Франсуа де Ларошфуко неоднократно указывал на связь между злом и глупостью, а Паскаль считал, что «быть полным недостатков, без сомнения, дурно; но еще того хуже не хотеть сознавать их, так как этим мы прибавляем зло произвольного обмана»362. Бодлер также связывает зло и глупость: «Нет оправдания злодею, однако знание о собственном зле достойно похвалы. Самый непростительный из всех грехов - зло, совершенное по глупости». Камю пишет: «Зло, существующее в мире, почти всегда результат невежества, и любая добрая воля может причинить столько же ущерба, что и злая, если только эта добрая воля недостаточно просвещена»363.
Тезис о банальности зла тем не менее относится не столько к ошибочности или недостаточности знания, сколько к полному отсутствию работы мысли. Это четко сформулировал Джакомо Леопарди:
Он говорил, что безразличие и неразумие являются причиной куда большего числа жестокостей и злодеяний... И он считал, что неразумие свойственно человеку в гораздо большей мере, нежели злоба, бесчеловечность и тому подобное, и что оно является причиной большинства дурных поступков; и что великое множество поступков и действий, в которых люди видят проявление той или иной, в высшей степени омерзительной черты характера, в действительности являются следствием неразумия.
Эта мысль, на мой взгляд, нигде не выражена так точно, как в тюремных письмах и записках Дитриха Бонхёффера, который находился в заключении и незадолго до капитуляции Германии был казнен за соучастие в покушении на Гитлера. В записках содержится фрагмент, озаглавленный «О глупости», упоминания о котором я ни разу не встретил, работая с литературой, посвященной проблеме зла, и который достоин быть приведенным почти полностью:
Глупость - еще более опасный враг добра, чем злоба, Против зла можно протестовать, его можно разоблачить, в крайнем случае его можно пресечь с помощью силы; зло всегда несет в себе зародыш саморазложения, оставляя после себя в человеке по крайней мере неприятный осадок Против глупости мы беззащитны. Здесь ничего не добиться ни протестами, ни силой; доводы не помогают; фактам, противоречащим собственному суждению, просто не верят - в подобных случаях глупец даже превращается в критика, а если факты неопровержимы, их просто отвергают как ничего не значащую случайность. При этом глупец, в отличие от злодея, абсолютно доволен собой; и даже становится опасен, если в раздражении, которому легко поддается, он переходит в нападение. Здесь причина того, что к глупому человеку подходишь с большей осторожностью, чем к злому. И ни в коем случае нельзя пытаться переубедить глупца разумными доводами, это безнадежно и опасно.
Можем ли мы справиться с глупостью? Для этого необходимо постараться понять ее сущность. Известно, что глупость не столько интеллектуальный, сколько человеческий недостаток Есть люди чрезвычайно сообразительные и тем не менее глупые, но есть и тяжелодумы, которых можно назвать как угодно, но только не глупцами. С удивлением мы делаем это открытие в определенных ситуациях. При этом не столько создается впечатление, что глупость - прирожденный недостаток, сколько приходишь к выводу, что в определенных обстоятельствах люди оглупляются или сами дают себя одурачить. Мы наблюдаем далее, что замкнутые и одинокие люди подвержены этому недостатку реже, чем склонные к общительности (или обреченные на нее) люди и группы людей. Поэтому глупость представляется скорее социологической, чем психологической проблемой. Она - не что иное, как реакция личности на воздействие исторических обстоятельств, побочное психологическое явление в определенной системе внешних отношений. При внимательном рассмотрении оказывается, что любое мощное усиление внешней власти (будь то политической или религиозной) поражает значительную часть людей глупостью. Создается впечатление, что это прямо-таки социологический и психологический закон. Власть одних нуждается в глупости других. Процесс заключается не во внезапной деградации или отмирании некоторых (скажем, интеллектуальных) человеческих задатков, а в том, что личность, подавленная зрелищам все-сокрушающей власти, лишается внутренней самостоятельности и (более или менее бессознательно) отрекается от поиска собственной позиции в создающейся ситуации. Глупость часто сопровождается упрямством, но это не должно вводить в заблуждение относительно ее несамостоятельности. Общаясь с таким человеком, просто-таки чувствуешь, что говоришь не с ним самим, не с его личностью, а с овладевшими им лозунгами и призывами. Он находится под заклятьем, он ослеплен, он поруган и осквернен в своей собственной сущности. Став теперь безвольным орудием, глупец способен на любое зло и вместе с тем не в силах распознать его как зло. Здесь коренится опасность дьявольского употребления человека во зло, что может навсегда погубить его364.
В этом фрагменте, говоря о глупости, Бонхёффер описывает то, что спустя 20 лет Арендт назвала
