дверь.
– Входите, сударыня! – Капитан первого ранга посторонился и склонил голову, пропуская сестру милосердия в зал.
Генриетта Сорокина явственно увидела перед собой стоявшего к ней спиной человека в наброшенной на плечи шинели полковника лейб-гвардии Преображенского полка. «Точь-в-точь как на картине Серова, – внезапно отметила она, но тут же отогнала эту неуместную мысль. – Ну что ж он не поворачивается? – нервно подумала эсерка, глядя, как углубленный в свои мысли император, словно позабыв о ее присутствии, смотрит в окно. – Впрочем, может, так и лучше. – Ей представились глаза Николая II в тот момент, когда она будет нажимать на спусковой крючок. – И впрямь лучше, что он не видит судьбу, застывшую за его спиной. Иначе, – с тоской призналась себе Генриетта, – рука может дрогнуть».
– Ну что же вы? Подойдите, – не поворачиваясь, бросил преображенец.
Госпожа Сорокина глубоко вздохнула, силясь унять нервную дрожь, и замерзшими руками потянула пистолет.
– Смерть тирану!
– Ну, нет! – раздалось у нее за спиной. – С этой фразой мы уже убивали. Оригинальнее надо шо-нибудь придумать. А то как дети в школе будут запоминать, кто кого убил?! Никакой фантазии! Мадемуазель, вы плохо подготовились к теракту!
Сухой щелчок, раздавшийся вместо выстрела, подтвердил прозвучавшие за ее спиной слова. Генриетта повернулась, как ей показалось очень быстро, и вновь спустила курок – с тем же эффектом. Рядом с ней, облокотясь на колонну, стоял высокий худощавый офицер в мундире лейб-гвардии Атаманского казачьего полка.
– Уважаемая Шарлота Корде, – двумя пальцами беря пистолет за ствол и легко выворачивая оружие из ее заледеневшей руки, проговорил он, – вынужден разочаровать вас, без вот этого, – он развернул ладонь, демонстрируя отливающую тусклым латунным блеском кучку патронов, – сия хреновина не стреляет. Пока вы знамя с бюста скручивали, я зубки у вашего чертика из табакерки на всяк случай повыдергивал. А теперь позвольте представить вам чудом спасенную жертву – полковник Лунев, контрразведка.
Особняк в Брусьевом переулке спешным образом приводился в порядок после набега жандармерии. Окрестный люд, взбудораженный известием о громкой сваре, учиненной в столь знаменитом месте, топтался у забора барского дома, то ли надеясь услышать какие-либо новые пикантные детали и подробности, то ли ожидая своими глазами увидеть продолжение вчерашнего скандала. На Литейном шептались, что Распутин воспылал страстью к невесте ротмистра Чарновского, а когда тот отказался уступить ему прелестницу, подослал к нему убийц. Их-то и арестовала вчера доблестная жандармерия после упорной перестрелки. Об этой новости уже в полный голос судачили поблизости, в офицерском собрании, превознося доблесть Чарновского, бдительность Лунева и ругая на чем свет Распутина и его августейших покровителей.
Между тем жизнь постепенно входила в свое русло. Заросший до глаз абрек в чекмене[12] с кинжалом у пояса немилосердно гонял зевак от высокой ограды господского дома. На кухне вновь жарились, варились и парились изысканные блюда из тех продуктов, которые о ту пору можно было отыскать в Петербурге. Да и у госпожи Лаис, наконец, капли слез уступили место валериановым каплям. Тем более что, как и обещал ее дорогой Мишель, перстень царя Соломона, будто обычное колечко, лежал в шкатулке с прочими драгоценностями в спальне на трюмо. Куда-куда, а туда бы она его никогда не положила, и все же оно было на месте!
Невероятности громоздились одна на другую. Во-первых, она проснулась не в той спальне, в которой уснула вечером. А во-вторых, ей казалось невозможным, чтобы остававшийся в этих стенах Барраппа не ощутил близость священной реликвии!
И все же пока она решила молчать. Ибо, как говорится, если желаешь испортить отношения, начни их выяснять.
Утром за завтраком ротмистр Чарновский отложил в сторону свежий номер «Ведомостей» и произнес, указывая на заметку в полицейской хронике:
– Ну вот, моя дорогая, и пришел конец твоим страхам.
Лаис пробежала взглядом указанные строки: «Во время облавы на Аптекарской улице в доме вдовы сенатора Иваницкого было обнаружено гнездо злоумышленников, укрывавшихся под личиной сербских эвакуантов, воинов Славянского легиона. Среди вышеозначенных злодеев двое были прежде ранены, однако же, невзирая на это, оказали упорное сопротивление и отстреливались до тех пор, пока чины полиции и приданные им для усиления жандармы не ворвались в занимаемую преступниками квартиру. К этому времени один из лжесербов уже был застрелен, еще один покончил с собой, не желая сдаваться и понимая, что выхода нет. Последний же скончался по дороге в госпиталь от ран, полученных во время штурма».
– Что ж, надо отдать им должное, – покачал головой Чарновский. – Держались они доблестно, но, как бы то ни было, отныне с этим наваждением покончено. Последний из твоих преследователей вчера был арестован в этих стенах. Я готов биться об заклад, полковник Лунев приложит все силы, чтобы сей мерзавец и далее мог видеть небо только в клеточку.
При этих насмешливых словах Лаис невольно побледнела. Конечно, все эти годы, когда неясная опасность постоянно таилась у нее за спиной, обдавая мертвенным дыханием, она страшилась неминуемого возмездия и судорожно искала спасения и защиты. Но сейчас, в этой безликой газетной заметке с дежурным оптимизмом рассказывалось о гибели трех родных ей людей.
– Тот человек, которого арестовал твой приятель, – мой двоюродный брат.
– М-да. – Чарновский провел указательным пальцем по черной, аккуратно постриженной бороде – знаку принадлежности к 4-му эскадрону конногвардейцев. – Печальная история. Но, впрочем, вон наш государь- император и кайзер Вильгельм – тоже родственники. Кстати, и с королем Англии, люди которого здесь козни плетут, куда там немцам – тоже. Как сказано в Писании: «…и пойдет брат на брата».
– Я не хочу так, Мишель, – возбужденной скороговоркой произнесла Лаис. – Пролитие родной крови – великий грех! Те трое, что погибли нынче ночью, тоже родня мне.
– Печально, конечно. Но что поделаешь? Их сюда никто не звал.
– Они пришли, потому что должны были прийти. С первых шагов их учили не щадить жизни ради сохранения извечных святынь храма Карнаве, среди коих перстень Соломона – наиважнейшая. Не они, а я и мой отец преступили закон! Они лишь выполняли то, что должно.
– Успокойся, родная моя. – Чарновский поднес к губам руку возлюбленной. – Мне нет дела до ваших законов, а если бы и было, твое счастье мне важней любых кодексов и постановлений.
– Ты не понимаешь, Мишель, – страдальчески проговорила беглая жрица. – Если нотеры отыскали меня, то можно поручиться, что об этом уже знают в Карнаве. Они придут снова! Я знаю это, знаю наверняка! Мне следует вернуть перстень Соломона в храм и, преклонив голову, самой предстать перед судом равных. Это ужасно, но это правильно! Но только здесь, сейчас мой брат Барраппа уже знает, что демон Хаврес вырвался на волю и вселился в Распутина по моей вине. Иные же об этом знать не будут. Это произошло по моей вине, но это случилось, и с этим нельзя мириться! Если твой полковник запрет Барраппу, то своими руками мы устраним единственную преграду на пути демона.
– Ну, положим, об этом говорить рано. Перстень у тебя, я настороже, до Карнаве многие тысячи миль, так что у нас есть время и, надеюсь, возможность, разобраться со всей этой ерундовиной без спешки. И с демоном в том числе.
Лаис с грустью посмотрела на своего любимого великана.
– Поверь, мой дорогой Мишель, это не ерундовина, как ты выражаешься. Демон ни перед чем не остановится, лишь бы заполучить кольцо Соломона. Оно даст ему власть над всем остальным воинством предвечного врага рода человеческого. Ты еще не ведаешь, с каким противником вступаешь в бой.
– Поверь, любимая, и демон тоже не подозревает, с кем ему предстоит столкнуться. Но если ты настаиваешь, я попрошу уважаемого Платона Аристарховича оказать любезность и для пользы дела отпустить из-под стражи твоего братца. Если, конечно, он не вознамерится убивать тебя или предпринимать что-нибудь в этом роде. Впрочем, кроме просьбы, увы, пока ничего не обещаю.
Генриетта Сорокина с ненавистью глядела на приближавшегося контрразведчика. Ростом и телосложением он и впрямь походил на императора, однако на этом сходство заканчивалось. Она
