– Ну, то есть, конечно, мои стопы, но поскольку конь – мое имущество и все это время он влек меня к вожделенной цели, то и мои стопы вместе со всем остальным увлек тоже. К тебе, брат мой! К тебе, о котором я слышал столько всего, что все это – ничто. Ибо что бы это ни было, не есть то, что есть. Ибо то, что есть – превыше слова, превыше всех слов, исключая, конечно, слово, которое было в начале, ибо никто, как Бог. Но если Он есть альфа и омега, то все прочие буквы алфавита начертаны золотом на скрижалях вечности в повести о деяниях твоих.
Бернар Клервосский ошарашенно выслушивал звучную латынь Гринроя, пытаясь вырваться из крепких объятий рыцаря Надкушенного Яблока. Не тут-то было… Йоган Гринрой редко пользовался силой для успешного завершения дел, но среди многих дарований, отпущенных на его долю Всевышним, и ее хватало с лишком.
– Брат мой, – попробовал было вклиниться в легатскую трескотню опешивший аббат Клерво.
– Джованни. Зови меня просто – Джованни. Так зовет меня Папа – мой добрый славный Папа Гонорий II. Правда, родители окрестили меня Гуэдальфо, но что с того? Его Святейшество тоже не явился в мир сразу Гонорием и сразу вторым. Вот недавно, утром. Я еще в постели… Э-э… В молельне, а он присылает своего капитана… Вы, кстати, знаете барона ди Гуеско? Нет? Очень жаль, он мечтает с вами познакомиться. Так вот, этот самый барон, который также и капитан, говорит мне: «Папа обезумел!» Ну, в смысле – Папа обезумел от горя. Надо спешить, чтобы спасти его и весь христианский мир. Да, я вижу по твоему доброму, но мудрому лицу, брат мой, – тебя очень гнетет то, что полное безумие не подобает понтифику. Впрочем, худое безумие ему тоже не к лицу. Но Папа-то, Гонорий, всегда лицеприятен пред ликом Господа, и я устремился к нему. И вот я здесь. Франция в опасности! Если бы слезы, пролитые добрыми христианами в сих пределах, собрать воедино и вылить в Луару, до самых отрогов Альп плескалось бы море. Святой престол не может потерять христианнейшее королевство в пучине слез и громе воплей! И ты, как утес, как остров, торчишь… Ну, в смысле, возвышаешься над бездной греха, над Тартаром, в который рушится милая сердцу нашего великого понтифика Франция. Он призвал меня и сказал: «Погляди на этот утес! На этот остров! На эту кручу и высь! Вот тот камень, на котором воздвигнем мы храм веры! Вот чем спасется христианнейшее королевство! И пусть враги ропщут и клевещут, но мы-то знаем! Нам там, – Гринрой кивнул в сторону, где, по его прикидкам, должен находиться Ватикан, – между прочим, открыты пути грядущего. И всякий, кто усомнится, будет гореть в геенне огненной и на Страшном суде окажется в конце очереди!
Столь неожиданный образ потряс аббата и заставил его задуматься. Тщетные усилия!.. Гринрой отлично понимал – всякая попытка настоятеля Клерво осмыслить весь тот бред, который скороговоркой вываливался на его голову, – и голова самого «легата» очень скоро может расстаться с телом.
– Ты пришел в мои объятия, – с надрывом продолжал посланец Его Святейшества. – И Франция спасена! Я верую в это! Верую! Верую! Аллилуйя! А-ли-лу-йа! – Последние слова неожиданно радостно подхватили все свидетели необычайной встречи. – Предлагаю объявить интердикт, – стремительно перешел к делу ободренный всеобщей поддержкой Гринрой. – Пока не одумаются, не приползут, как император Генрих в Каноссу.
Бернар хотел что-то вставить, но гул радостных голосов заглушил его неуверенную попытку.
– Только тебе и тем, кого пошлешь ты, я разрешаю вести службу. Остальные же у-у-у! – Гринрой потряс кулаком. – В Каноссу!.. Ладно, я вижу, ты согласен. Где тут свеча и книга – приступим, помолясь. Ибо есть время разбрасывать камни, есть время собирать их. Но если уж собрали мы достаточное количество, то что нам мешает отстроить храм? За дело, дети мои! С нами Бог и небесная рать!
Совместный молебен был отслужен в Клервосской обители. Сославшись на почтение к хозяину и усталость, Гринрой на первый случай отказался читать проповедь. Но день сменил день, и теперь папскому легату уже нечем было крыть – желающие послушать его вдохновенную речь собирались в Клевро со всей округи.
– Пора уносить отсюда ноги, – разглядывая сквозь оконце чуть освещенные лесные кроны, бормотал под нос Гринрой.
– Брат мой, – в дверь тихо постучали.
– Час от часу не легче, – скривился легат. – Принесла нелегкая Бернара. Не спится же ему! – Он спрыгнул на пол и тут же рухнул на колени перед висевшим на стене распятием.
Не дождавшись ответа, настоятель приоткрыл незапертую дверь.
– Отрадно видеть мне человека праведной жизни, – узрев истово молящегося Гринроя, сообщил Бернар.
Но посланник даже ухом не повел.
– Преподобный брат мой, – еще раз окликнул аббат.
– А? Кто? Что? Кто здесь? А, Бернар, мой брат! Становись, помолимся вместе! – Гринрой приглашающим жестом указал Бернару на пол. – Преклони же колени. – Он поймал удивленный взгляд аббата, обращенный к перевернутому топчану. – Вижу, такая малость удивляет тебя, – не давая прозвучать вопросу, начал рыцарь Надкушенного Яблока, – пусть же не смутит она твое разумение. К моему глубочайшему убеждению, даже самая простая лежанка – непозволительная роскошь для столь закоренелого грешника, как я. Только пол, только вот эти голые камни, – Гринрой похлопал по гранитным плитам, – ничего другого. Лишь зимой, в самые лютые морозы, я с разрешения доброго нашего Папы Гонория бросаю поверх этого старую мешковину.
– Вот поистине образчик святой жизни! – восхитился Бернар.
– Что моя святость по сравнению с твоей? Так, звук… Но, – Гринрой ткнул указательным пальцем в потолок, – но покуда я уединенно размышлял в тишине кельи, Господь надоумил меня – доумил, пока не надоумил. Я не могу дольше задерживаться во Франции! Я должен спешить в Империю, в Аахен. Туда, откуда Карл Великий нес мир племенам и народам на острие своего меча. Лишь настанет рассвет, я покину тебя, брат мой. Со скорбью в сердце и слезами на глазах я сделаю то, что должен – во славу Божью!
– Как? Не дождавшись утренней мессы?
– О! – застонал Гринрой. – Ты разрываешь мне сердце! Если нужно тебе разорванное сердце – вынь его из моей груди! Но вложи туда хоть уголек, чтоб я смог исполнить предначертанное, ибо не я держу путь от человека к человеку, но путь держит меня. Все мы одинокие путники! Так восславим же Господа, ибо он есть хлеб наш и посох наш в том пути! Милосердие его – плащ для страждущего, а слова Евангелия – надежнейшая звезда путеводная! Я должен пойти, и я пойду!
– Но куда, брат мой?
– Я же сказал – в Империю. Ты, верно, хотел спросить – зачем? Отвечу тебе. Чтобы призвать императора на помощь тебе.
– Но ведь император мертв.
– Конечно. Император мертв – да здравствует новый император!
– Я бы почел верным узреть на троне владыки человецей христианского мира герцога Лотаря Саксонского. Это преданнейший и славнейший князь, достойный венца.
– Бернар, Бернар, – Гринрой покачал головой, – воистину сказано: «Имеющий глаза да узрит». Ведомо мне, что Лотарь сносился с тобой и присягал на верность. Но что с того? Он дряхл, в его дому распря. Если он не помрет от кинжала или яда, то уж точно окочурится, узнав о чести, которую ты ему уготовил. Побереги его старую умную голову, пусть на ней не будет короны, но зато он сможет моргать без посторонней помощи. К тому же Лотарь уже верен тебе, таким будет и далее. Мне представляется, что Папа сделает выбор в пользу Конрада Швабского.
– По слухам, он – дерзновенный еретик.
– Слухи врут. Он настолько чист и светел, что даже ромейская принцесса, едва узрев его, поспешила распрощаться с константинопольским патриархом и обратилась в истинную веру. – Гринрой сделал паузу, точно задумываясь. – Все. Решено. Не утром, сейчас я еду к Конраду! Если мечи его наведут порядок в милой Франции – он будет императором! Аминь.
Людовик Толстый исподлобья глядел на ждущее приказа войско. Многоцветье гербовых щитов и вымпелов, реявших над шлемами рыцарей, очень радовало глаз, однако порождало мрачные раздумья. Как ни велико казалось число храбрецов, поспешивших во всеоружии на зов короля, остановить угрозу, идущую и с востока, и с запада, сил было недостаточно.
– Сугерий, – король подозвал аббата Сен-Дени, восседающего рядом на длинноухом мохнатом испанском муле, – как я и говорил, главный враг находится в Клерво. Мы должны сровнять с землей это
