– Засада, увидев, что мы клюнули на приманку, незамедлительно ворвется в открытые ворота. Все прочие, или большая их часть, сосредоточатся у требюше и катапульт, но они устанут после бессонной ночи и вряд ли смогут быстро реагировать – это даст нам шанс выиграть немного времени, и мы ударим через лагерь.
– Ты, видимо, хотел сказать – удерем через лагерь?
– Я хотел сказать – прорвемся через лагерь. Даже это будет стоить немалых жертв, но так есть хоть какой-то шанс.
– Но ты забыл, мой славный де Пайен, что нам некуда прорываться.
– Ерунда! – сжал кулаки крестоносец. – Мы уйдем в Бургундию, в Гельвецию. Если действовать решительно и быстро, нас никто не успеет остановить. А в горах мы соберем новое войско.
– Вряд ли мы соберем войско в горах. Там и жителей-то немного. А уж тех, кому господь предначертал носить оружие, так и вовсе…
– И все же другого выхода нет!
Тибо взглянул на отрешенно молчавшего Бернара:
– Не уверен… Рассудите нас, святой отец. Быть может, от наших глаз сокрыто то, что открыто вам.
– Я скажу вам, – тихо промолвил Бернар Клервосский. – Скажу… Но чуть позже. – Он повернулся и, устало пошатываясь от недельного недосыпания, побрел к молельне.
В храме царил полумрак, сгущающиеся вечерние сумерки приглушали последние солнечные лучи, лившиеся в окна. Среди огарков свечей на алтаре стояла нетленная святыня – дарохранительница с усекновенной главой. Серебряный лик, взиравший на посетителей, дышал покоем и мудростью.
Бернар преклонил колени, невольно придерживаясь, чтоб не упасть.
– За что оставил ты меня, Господи? За что караешь меня и вернейших дома Твоего? Отнял ты десницу свою от чела моего, и сухая земля воспылала огнем под стопами моими. Воинства всех царей земных – щепоть праха в перстах Твоих, но ведь не сравниться мне с могуществом Твоим, и ничто человечье хотенье пред волей Твоей. Коль суждено мне принять венец мученический, дай знак, что путь мой верен, и не ропща приму я любую муку! Спаси уверовавших, жизни кладущих во имя Твое! Дай силы рукам их, храбрости – сердцам и покой – душам. Не за себя прошу, Господи! Смилуйся надо мной, грешным!
– О милости умоляешь? – раздалось из полумрака, и над алтарем тысячи светящихся пылинок сложились в фигуру Антанаила. – Что ж прежде-то не уповал на милость мою? Что ж прежде не вопрошал, каков путь твой – в те часы, когда владыки земные стояли пред тобой коленопреклоненно? Иль вздумал ты, что возвысился над ними? Гордыня свила змеиное гнездо в сердце твоем. Понадеялся ты на стены крепкие, на мечи булатные, понадеялся на власть и силу. Но где же Божий промысел? Где служение имени Творца предвечного? Его изгнал ты из души своей – изгнал и сам не заметил того. Что же нынче просишь о милости?
– Мой грех! – распластался крестом на полу преподобный Бернар. – Казни меня! Испепели молнией небесной! Сожги пламенем адским! Об одном молю – спаси пошедших за мною, ибо я лишь плоть от плоти человеческой, ты же – дух от духа Господнего! Не за мной, но за тобой шли они!
– Знаю я, что праведен ты, Бернар, что не желал иной власти на земле, кроме власти Господа. И коли неверно истолковал волю мою, то не из каверзы, а по скудоумию. Сей день и дни до сего дня – урок тебе. Ныне же явлю я тебе и всем истинно верным силу мою, дабы посрамить ковы земные и восславить имя Божье. Иди и скажи: пусть вложат мечи в ножны, пусть молятся, пусть слова молений их рождаются в душе, как дитя рождается в чреве матери. Те, в ком сильна вера, спасутся.
Сияние исчезло, и тьма окончательно заполнила часовню.
То, что произошло дальше, было записано у аббата Сугерия в дневнике такими словами: «И лишь погасло дневное светило, и колокола зазвонили к всенощной, раздалось над Лангром стройное пение, точно сонмы ангелов во облацех согласно восславили имя Божье. И яркий свет залил город, и воздух наполнился ароматом роз и лилий. Затем же вдруг все исчезло, будто привиделось. А вскоре, еще не успели мы опомниться, врата Лангра отворились, и жители города, в смущении разводя руками, объявили, что ни Бернара, ни присных его чудесным образом в городе не стало. Неведомо – воля то Божья, или же дьявольские козни, ибо так хитер и могущественен враг рода человеческого, что иной раз непросто разгадать каверзы его».
Сжатое ячменное поле, представшее взорам Гарри и его спутников, сейчас мало напоминало мирные крестьянские угодья. То здесь, то там по всей ширине его лежали трупы воинов, судя по доспехам – из тех самых отрядов, которые недавно промчались мимо пилигримов.
– О-ля-ля, – прищелкнул языком проводник, – а вот, кстати, и кони. – Он указал на породистых скакунов, понуро бродивших рядом с убитыми.
– Не только. – Гарри наклонился и, разжав пальцы одного из мертвецов, вытащил меч. – Теперь это тоже может пригодиться. Хорошо бы понять, что здесь произошло, – оглядевшись, бросил он. – Ни крестоносца, ни его дружка с перебитой носопыркой, ни, слава богу, Федюни тут нет. Но гнались точно за ними.
– Мой принц, – крикнул переводчик, – один жив, поспешите! У него кишки вывернуты – скоро помрет!
Гарри бросился к лежащему в кустах воину.
– Пилигрим… – чуть приоткрыв глаза, прошептал тот, – на поясе кошель – забери, помолись за меня.
– Что здесь было? С кем вы сражались?
– Ступай к герцогу Саксонскому, скажи… – Он замолчал и закрыл глаза.
– Что сказать? Не умирай! Что сказать?
– Скажи – мы славно дрались. Люди императрицы все остались здесь. Наших… и тех… тоже немало. – Воин сжал губы, удерживая стон. – Остальные ушли с графом. Они дойдут до Бернара.
– А где мальчишка? Мальчишка где? С ними был мальчишка! – кричал Гарри, не обращая внимания на то, что умирающий не понимает его наречия.
– Мой принц, это бесполезно – он мертв.
Глава 29
– Правда ли, что на зло надо отвечать добром?
– А чем же ты будешь отвечать на добро? Нет, на зло надо отвечать по справедливости.
Никотея знаком отпустила стражу, желая побыть наедине с доблестным родственником. Это нарушало веками заведенную традицию, по которой дама не могла оставаться без сопровождения ни с кем из мужчин, кроме отца, мужа или родного брата. Степень родства между императрицей и герцогом Сантодоро была куда более отдаленной, но уж как-то так само получилось, что перечить юной очаровательной хозяйке Империи никому из окружающих и в голову не приходило. Стража удалилась, покорная жесту госпожи, и Никотея заговорила, на всякий случай по- ромейски:
– Мой дорогой Симеон! Трудно найти слова, чтобы высказать мою благодарность тебе за помощь! За то, что твоя доблесть и воинское искусство вознесли имя нашего отечества столь высоко, что теперь никто не осмеливается распускать нелепые слухи об изнеженных и слабых воинах державы святого Константина. Воистину, кто, как не ты, заслуживаешь воссесть на трон, связующий в единое целое Европу и Азию? И я верю, мой милый друг, что тебе уготована эта судьба.
– Но Иоанн…
– Иоанн смертен, и Мануил смертен. Твой брат Алексей был совсем юн, моложе кузена Мануила, но злая доля не пощадила его…
При упоминании о младшем брате глаза Симеона Гавраса вспыхнули, а рука легла на эфес меча.
– Возвращайся к отцу, – любуясь произведенным эффектом, продолжала Никотея. – Передай, что все сказанное мною прежде остается в силе, как верно и всегда будет верно то, что я говорила тебе. Поезжай, испроси у отца дозволения на брак с Адельгейдой Саксонской. Но лишь об одном заклинаю тебя – не торопись со свадьбой. – Она порывисто схватила руки Симеона и прижала их к своей груди. – Прошу тебя, не торопись!
– Да… Конечно, – пролепетал герцог Сантодоро, боясь открыть рот, чтобы сердце, прыгающее в грудной клетке, как бешеная мартышка, ненароком не выскочило наружу.
