– С братом твоим, когда в поход он пошел, – Амвросий сделал паузу, с трудом переводя дух, – я идти не хотел. Святослав принудил.
– Говори, – жестко потребовал Мстислав.
– Херсониты брата упредить пытались, что Тмуторокань – западня.
– Ты не дал?
– Не так, все не так. Ни вас с братом предать не мог, ни отечества своего. Хочешь – сейчас казни, знаю, вина на мне.
– Что уж тебя казнить, – голосом, холодным, как сталь смертной косы, сказал Мстислав. – Господь тебя наказал… Бог судья. Я измену злую прощаю, но сородичам твоим отныне и впредь не спущу. С тем ухожу. Боле не свидимся.
Он вышел, хлопнув дверью, и последнее, что донеслось до Амвросия, было:
– Разошли-ка всем княжьим столам грамотки, пусть ведают – большому походу быть.
Иоанн Комнин провел указательным пальцем по углублению в известняке. Если присмотреться, то из полустертых временем разнородных выбоин выстраивалась горделивая надпись «Никотея нашего Богом возлюбленного Константина торжествует». По обе стороны надписи виднелись греческие кресты, придавая очевидную двусмысленность упоминанию в восславлении богини Ники.
«Сколько веков тому назад выбили эти строки? Семь? Восемь? Подумать страшно. А ведь слава Константина жива и по сей день. Доныне величие созданного им города, величие ромейской империи застит свет варварам, будь то Запада или Востока. Надо подновить надпись», – подумал василевс и тронул коня.
Как было заведено раз и навсегда, императору полагалось хотя бы дважды в год объезжать городские стены и самолично давать распоряжения обо всем, что касалось их нерушимости. Иоанн Комнин высоко чтил древний обычай и превращал каждый объезд в настоящую церемонию.
– Пусть камнерезы восстановят надпись! – приказал он Иоанну Аксуху.
– Будет сделано, о величайший.
«Величайший… – про себя усмехнулся василевс. – Интересно было бы взглянуть: если я повелю сделать рядом на стене подобное восхваление, вспомнят через восемьсот лет, что был такой Иоанн II Комнин? Что правил он в меру отпущенных Господом сил, сражался всю свою жизнь, что-то сделал, чего-то не успел… Хоть одним глазком бы глянуть… Но пустое… Никому не суждено знать участи своей в веках. Главное, чтобы Вечному городу стоять, возвеличиваясь над миром».
– Исправьте зубцы между Пятыми военными и Харисейскими воротами, – не оборачиваясь, кинул он, – совестно глядеть!
– Так ведь землетрясение было, – отозвался один из царедворцев.
– Землетрясения, град, ураганы и прочие беды земные – в руке Господней. Не мне и уж тем паче не вам отменять их. А зубцы на крепостных стенах – дело человечьих рук. И потому я требую, чтоб камни стояли ровно и твердо!
Кавалькада всадников подъехала туда, где тройная зубчатая цепь городских стен примыкала к воде. Синие волны бухты Золотой Рог лениво плескались о берег, о борта стоявших у причала кораблей.
– Сегодня на море тихо, – заметил василевс. – Надол– го ли?..
– Вряд ли, – с сомнением проговорил Иоанн Аксух, – в этом году и так Господь милостивый и милосердный дольше обычного держит на привязи яростные ветры. Но, быть может, это и к лучшему.
– Что держит или что скоро отпустит? – Василевс с недоумением взглянул на собеседника.
– Что скоро отпустит. Смотрите на корабли у пирса – лишь на каждом третьем сифонофоре есть заряды. Какая бы опасность ни пришла с моря, нам нечем ее отражать. Остается только уповать на провидение.
– Ты лукавишь, Хасан, – поморщился Иоанн Комнин. – Кажется, у вас говорят, что красное яблоко притягивает к себе палку. А уж золотое – так и подавно. Здесь ничего не утаишь – в городе слишком много чужих глаз и ушей, а стало быть, скоро надо ожидать врага. У нас есть только зимние месяцы, чтобы подготовиться к нашествию… Как полагаешь, с кем придется биться на этот раз?
– Сельджуки всегда с жадностью взирали на богатства Константинополя, – довольно уклончиво начал крещеный магометанин, – вероятно, теперь захотят поквитаться за смерть кесаря Святослава рутены…
– Скорее всего ты прав, – зябко поежился василевс, должно быть, вспоминая рассказы о холодных скифских зимах. – Пока небу угодно хоть как-то сохранять покой на море, надлежит призвать сюда Григория Гавраса, дабы разобраться, что произошло в Матрахе. Я не верю Тимир-Каану – он лжив, как все варвары. Задуманное нами с такой тщательностью – рухнуло. Следует понять, что приключилось: ошибка, злой умысел, или попросту Господь был, увы, не на нашей стороне… Да, – он принял решение, – приготовь немедленно письмо Григорию Гаврасу. Ему необходимо прибыть сюда до начала штормов.
– Но это очень опасно. К тому же неведомо, оправился ли архонт от раны…
– Мы должны разобраться, должны учесть ошибки. В любом случае нам придется посылать войска в Херсонес, чтобы отвратить Мстислава от мысли напасть на Константинополь, – точно не слыша его, говорил василевс.
– Но оставить сейчас Херсонес без архонта…
– Ты смеешь мне перечить, Хасан?! – гневно оборвал его император. – А что, если Тимир-Каан не врет? Что, если Григорий Гаврас решил предать нас? Я должен знать это до того, как он откроет ворота Херсонеса рутенам!.. Конечно, лучше, если б на месте отца в феме остался Симеон Гаврас, но он при дворе императора Конрада.
– Он здесь, мой повелитель.
– Как здесь?
– Прибыл сегодня утром.
– И ты молчал?! Вот долгожданный гость!
– Турмарх ожидает во Влахернском дворце. Он утомился с дороги. Я счел уместным дать ему передохнуть, и когда мы вернемся…
– Так возвращаемся скорей! Хасан, неужели ты не понимаешь своей умной головой, что в создавшемся положении Никотея и ее муж Конрад, быть может, наши единственные союзники.
– Я бы не стал утверждать этого.
– Чушь, – отмахнулся василевс. – Я знаю Никотею, как никто. Где бы она ни жила, как бы ни величался ее трон – град Святого Константина всегда будет первым в ее сердце. – Он дал шпоры коню. – Впрочем, тебе, иноземцу, не понять!
Тучи опускались все ниже над Эвксинским Понтом, грозя вот-вот полностью затянуть небо.
– Скоро зима настанет, – глядя на волнующееся море, Григорий Гаврас полной грудью вдохнул едкий соленый воздух и тут же болезненно сжал зубы – удар палицы Великого князя Святослава не прошел даром. Проломив пластины зерцала и вмяв поддоспешник, шипастая полупудовая булава сокрушила три ребра. И будь архонтова броня чуть слабее, то, пожалуй, и не выжил бы повелитель Херсонеса в роковой день штурма Тмуторокани. Теперь угроза для жизни миновала, но всякий раз попытка глубоко вздохнуть отзывалась резкой болью.
Но самое худшее – не боль и даже не позор нелепого поражения. Казалось, теперь что-то сломалось в душе архонта. Он бродил по дворцовой колоннаде, будто не зная, куда идти, кивал встречным, не замечая их, и почти не занимался делами, словно ожидая чего-то фатального. Скажи ему сейчас, что поутру наступает конец света, он и тогда, вероятно, лишь кивнул бы в ответ, не придав значения новости.
Придворные гадали, чего он ждет: мести руссов, вызова на императорский суд или же весточки от сына, но так и не пришли к единому мнению. Из касожского плена вернулся не железный архонт, а лишь тень его.
Григорий Гаврас, не отрываясь, разглядывал, как вдалеке высокие белогривые волны грудью налетают на торчащие из воды каменные глыбы и, взвившись, опадают бесчисленным множеством крошечных брызг.
«Чайка ходит по песку, моряку сулит тоску, – вспомнился ему детский стишок. – Если чайка села в воду – жди хорошую погоду…» Сегодня чайки сулили тоску. Так же, как и вчера, и позавчера.
– В гавань входит корабль, – доложил неслышно подошедший слуга.
