Молельня – четыре башни, стоящие крестом, – изнутри была залита сиянием, но Бернар не осознавал его. Внезапно стены потеряли для него реальность и отчетливость. Бернар не смог бы сейчас поручиться, что находится в том самом храме, который недавно приводил в порядок: не было ни статуи, ни чудесного котла, ни даже окон. Всепоглощающее сияние, алтарь с водруженной на него серебряной дарохранительницей и тоненькая фигурка мальчишки в нескольких шагах от алтаря.
– …О чем ты хотел говорить со мной, Сын погибели? – медленно, с натугой, но стараясь произносить слова как можно тверже, спросил он.
– С тобой ли? Что ты есть? Да и есть ли ты? О чем говорить с тем, кто источил себя по капле, стараясь угодить неведомому? Где ты, Бернар? Тебя нет, ты лишь тень от прежнего, избравшего стезю веры.
– Ты лжешь, демон! Я пастырь стад Господних!
– У Господа нет стад. Когда бы он желал собирать в стада всех созданных по образу и подобию его, разве стал бы вдыхать жизнь в них духом своим? Разве человек – баран, разве он мясо и руно? Твои старания, Бернар, умерщвляют в человеке Божеское. Я не желаю говорить с тобой. Я пришел, дабы встретиться с тем, чьими устами – неистовыми и безумными – говоришь ты в этом мире.
– Неистовыми и безумными?! – пророкотало в храме эхо, и, казалось, даже волны Аары замедлили свой бег. – Ложь твоя сотрясает небеса, Андай! Я здесь! И ты будешь держать ответ за прельщение, коим побуждаешь роптать глупцов на свой человеческий удел!
Бернар внезапно почувствовал, как ноги его отделились от пола, и он словно отлетел в сторону.
– Слава тебе, Господи всеблагий! – прошептал он. – Благодарю тебя, что не оставил в час испытания!
– Я стану ответствовать перед тобой, Антанаил? За что? За то, что не пожелал видеть рабом брата своего? За то, что даю ему смелость и силу жить? За то, что в мудрости своей он начинает понимать, что Господь его – Бог любящий, а не карающий?
– Кто любит – тот и карает! Послушание приличествует неразумному, дабы вразумился он! Когда же упорствует глупец в неразумии своем, то кара есть величайшее милосердие. Ибо, наказывая в малом, избегаешь худшего.
– В малом? Ты говоришь – в малом, Антанаил? Твое послушание испепеляет!
– Нет, это твое знание иссушает душу, делая неразумного подобным Богу – мечтами он возносит себя на трон Предвечного, и нет искры Божьей ни в нем, ни вне его, ибо где нечему гореть, ничего не горит.
– Ты говоришь о божественном, Антанаил? Здесь и сейчас, в этом месте, ты говоришь о божественном? Когда бы человек стоял передо мной, или хотя бы тень человека, вроде Бернара, я бы спросил, созвучно ли дыхание твое вести Божьей. Но совесть – не твое чувство, да и знаешь ли ты что-либо о чувствах? Посмотри сюда – на этот сосуд из серебра, на лик, украшающий его. Ты узнаешь его черты? Это – моя голова, Антанаил. Моя! Истовый клирик отсек ее из смирения и послушания, не искушаемый знанием, ибо к чему знание там, где есть вера? Отсек – и назвал величайшей святыней в мире, который желал построить ты. Не забавно ли это?
– Забавно. И потому ты вселился в мальчишку, как иной сел бы на коня.
– Я здесь, перед тобой, Антанаил!
Федюня упал на колени, чувствуя приступ невероятной слабости.
– И пришел сказать тебе о своей победе.
Кочедыжник тихо застонал, пытаясь отползти. Прямо над ним, сгущаясь туманным ликом, появилось нечто змеевидное, заполняющее кольцами своими почти всю молельню.
– Сейчас, когда силою твоего коварства, Антанаил, моя глава вещает истину Божью, тебе больше не осталось места в этом мире. Ты лишний!
Федюня почувствовал жжение на груди и, ойкнув от боли, сорвал раскалившийся амулет с тремя перевитыми змеями. То, что происходило вокруг, оглушило его, казалось невероятным. Он не мог понять, где находится и что происходит.
– Ступай прочь, Антанаил, оставь этот мир!
– Не тебе решать, кто здесь лишний!
– Мне! – удивляясь самому себе, крикнул Федюня и из последних сил швырнул амулет, метя в серебряную дарохранительницу.
Яркая вспышка ударила его по глазам так, что даже через ладонь, которой он пробовал закрыться, было видно, как цветком распустился блестящий сосуд дарохранительницы, и с оглушительным грохотом исчезло в нем все то, что миг назад заполняло молельню – и громадный змей, и грозный ангел.
Федюня убрал руки от лица и огляделся. В нескольких шагах от него лежал человек в поношенном балахоне, чуть поодаль исходил ароматным паром бронзовый котел, на алтаре стояла дарохранительница… Федюня на четвереньках подполз к лежащему:
– Вам плохо, дедушка?
Бернар открыл глаза и увидел над собой мальчишечье лицо:
– Я не дедушка.
– Седой весь, – покачал головой малец. – Стало быть, дедушка.
– Плохо, – тихо сознался Бернар.
– Не бойтесь, я вас не оставлю. Сейчас передохну, трав наберу…
Неожиданный грохот заставил сидевших вокруг древнего храма вскочить на ноги.
– Капитан, – забывая о правилах, воскликнул Лис, – шоб я сдох – это было похоже на ядерный взрыв!
– Точно, – пробормотал Камдил, – только в обратном порядке. Не распад, а синтез.
Он сорвался с места и бросился в молельню. Прочие рыцари устремились за ним. Молельня была пуста. Лишь посредине ее около распластанного тела Бернара сидел Федюня Кочедыжник, не замечая вбежавших людей.
– Ты погоди, я тут поудобнее чего-нибудь намощу…
– Ни-че-го не понимаю, – для убедительности помотав головой, объявил Лис.
– Смотри. – Камдил указал на серебряную дарохранительницу. – Лицо…
Отчеканенная физиономия непрерывно меняла выражение, ее то и дело искажали непонятные гримасы.
– О как! – Лис обошел загадочный предмет. – Маманя дорогая! Вальдар, у него лицо со всех сторон!
– То есть как?
– То есть так! Даже сверху!
– Сережа, осторожней! Это Бафомет! Настоящий Бафомет, а не его двуликое изображение!
– Зашибительский прибамбас! Они что там, оба поместились?!
– Оба! Воплощенные единство и борьба противоположностей.
– Шо-то мне это напоминает. Старый вопрос: начнется ли очередная мировая война? Ответ: война не начнется, но будет такая яростная борьба за мир, что камня на камень не останется. Это два в одном от тяжких мыслей не бабахнет?
– Может. Но это уже вопрос к спецам.
Гуго де Пайен и его собратья, не обращая внимания на собратьев по оружию, склонились над Бернаром.
– Да вы не волнуйтесь, – послышалось из круга, – он не помрет, я его излечу.
Мраморная балюстрада дворца была залита весенним солнцем.
– Ваше величество, – монах-василианин склонился перед императрицей, – когда цезари былых времен могли бы видеть нынче благословенную Никотею в могуществе и блеске славы, когда бы могли знать они мудрость замыслов ваших, никто из них не усомнился бы именовать вас Цезарем и Августом – равным среди великих мужей.
– Я рада встрече с тобой, отец Георгий. Рада, что именно ты привез мне вести из Британии. Глубина разумения твоего мне давно ведома, и я бы желала держать тебя подле себя. Пока же скажи, что велела передать моя венценосная родственница, королева Матильда?
– Те условия, которые были предложены вами и королем Людовиком Французским, во многом справедливы и полезны. Но королева Матильда не может дать окончательный ответ без решения мужа.
