— Рисуют дети на уроках в школе, — Волох прикрыл глаза. — А мы, природа, жизнь — пишем. Каждый по-своему. Главное, чтобы получалось талантливо.
Першин покосился на фаллос и хмыкнул.
— А нет ли у вас случайно портрета мужчины и молодой девушки, причастных к похищению ребенка?
Волоху захотелось хлебнуть холодной воды прямо из-под крана.
— Кто это? — подозрительная хрипотца «подправила» голос хозяина.
— Ах, Кирилл Иванович, — покачал головою Смирнов. — Вы хоть и художник двадцать пятого века, но живете-то в нашем и должны знать, кого пускаете к себе на постой.
— Не понимаю — Волох открыл один глаз. — Я трудился, — изо всех сил он старался не смотреть на набросок. — Вымотался, как Ван Гог, и сразу свалился замертво. Живопись имеет обыкновение выпивать, вытягивать все силы. О, как я ее ненавижу! Как боготворю!
— Понятно-понятно. Люди искусства… — Смирнов поморщился, — не от мира сего. Но Сергей Козлов утверждает, что вчера вечером (заметьте: не в двадцать пятом веке — несколько часов назад!) послал к вам своего армейского друга с невестой с просьбой приютить на ночь.
— Козлов? — переспросил Волох и открыл второй глаз. — Не знаю такого.
— Ну как же! Вы его… писали.
— Я не спрашиваю у моих проводников в мир живописи удостоверения личности, — отрезал Волох и снова закрыл глаза.
— Однако помнить своих Сусаниных все-таки должны. Ну-ка, напрягитесь. «Афганец»… со страдальческим лицом.
— Лицо! Страдание! Вы не правильно… костляво истолковываете суть великого таинства.
Живопись… Это как потоп! Ты вдруг одномоментно видишь скрытое от других. И переносишь его, пока оно не исчезло… Вот вас… Вижу! Я бы изобразил из геометрических фигур. Несколько равновеликих треугольников наверху: то ли фуражка милицейская, то ли беспокойные мысли, «пробивающие» крышу… Большой круг. Внизу… — Волох сделал движение, будто потянул воздух, — эллипс…
Першин, подавив смешок, отошел, предоставив начальнику в одиночестве тонуть в мутных фантазиях мазилы. Остановился перед портретом непотребной девки. Уставился на тщательно и даже как бы любовно выписанные кучерявые волоски внизу живота обнаженной. Заметив интерес сыскаря, Клим хвастливо крикнул: 'Продано!' — и тут же закашлялся, будто подавился.
Першин пожал плечами. Он и не собирался приобретать этот кубизм. Жена бы ему его на голову надела. Саша выскользнул на кухню. А через минуту вернулся, держа двумя пальцами записку: 'А это что?' Волох сразу перестал валять дурака, впился изумленными глазами в бумажку, нахохлился.
— Рассказывайте правду, Кирилл Иванович, — вздохнул Смирнов. — А то ведь, если обет молчания не нарушите, на нары угодите. Будете там зэкам татуировки… писать.
Они наконец-то добрались до дома Волоха. И тут Карина не выдержала и расплакалась. От просто убийственного общего равнодушия? Люди, к которым они суются с вопросами о похищении, отпихивают горе-сыскарей, насмешничают, язвят. А, может, на сердце так тяжело потому, что надо снова подняться в квартиру, в которой вчера девушка доверчиво обнажила свое желание перед мужчиной, а тот приказал: «Оденься»? Непонятная, нестерпимая тоска полосовала душу. Карина натянула ниже бандану. Из-под дурацких солнцезащитных очков ползли и ползли слезы.
Андрей, крепко сжимая руль, беспомощно мотал головой. Он не умел ни утешать, ни плакать.
Как только синий «Жигуль» затормозил, от подъезда к нему заковылял пьяный бомж. Наклонился:
— Того… Не надо вам это… туда ходить…
— Слушай, старик, — с угрозой в голосе произнес Андрей, — вали-ка ты подальше.
— Этого… Говорю… Не-е-е надо!.. К Волоху…
— Что?!
— Мусора у него. Так я ж и говорю… Клим мне: 'Поработай добрым человеком… Как мужик с бабой на синих «Жигулях»… от ворот им поворот…' А я всегда-а-а…
Андрей быстро протянул в приоткрытое окно синюю бумажку и процедил: 'А теперь отойди, друг…' Осторожно развернул «жигуль» и поехал прочь. Полчаса он кружил по городу, проверяя, нет ли хвоста. Наконец остановился у старинной церкви. Дверь в храм оказалась еще открытой.
Молодые люди робко вошли в гулкое помещение — огромный колокол. Огляделись. Темно-зеленые, палевые, янтарные краски струятся по стенам, сплетаются во фресках, разбегаются травяными узорами. И все стремятся вверх, к самому куполу. Батюшка лет двадцати пяти раскладывает на желтой лавке духовные книги и православные календари. Последние лучи солнца льются в длинное арочное окно и золотят оклад полуметровой иконы и рыжеватую бороду молодого священника.
Андрей отозвал его в сторону, и они о чем-то долго шептались в углу. К девушке напарник вернулся с просветленным лицом: 'Мир не без добрых людей. Отец Валерий разрешил нам на территории припарковаться. Заночуем в машине'. Загнал «жигуль» во двор. К церковной ограде плотно подступали узорчатые кресты, из кустов полудиких роз торчала ржавая звезда. Глядя на грустное кладбище, Карина заплакала еще сильнее…
Лейтенант слабо вскрикнул и схватился за ногу. Его лицо сразу посерело, нос заострился, глаза, как раны, налились болью и чернотою.
Орел вдруг, в одну минуту, стал чужим, далеким, будто пуля подписала ему смертный приговор.
— Стрелок! — голос командира тоже казался незнакомым. — Давай, уводи ребят… вниз, за гряду. Сейчас придет борт… Я задержу…
Стрелок напрягся. Он смотрел на пепельные губы лейтенанта. На загорелую руку, судорожную, безуспешно пытающуюся зажать рану. На тоненькое золотое колечко на безымянном пальце, по которому из сильного красивого тела стекала теплая жизнь.
— Нет, — скулы солдата затвердели. — Уйдем все вместе.
— Не получится. Поведете группу. Это приказ, Стрелков. Исполняйте. Быстро.
Десантник вскинул глаза на душманские пещеры. В них затаилась смерть. Через несколько минут она в развевающихся мусульманских одеждах с криком 'Аллах акбар!' бросится вперед и искромсает, изувечит русского парня, которого подчиненные чуть насмешливо называли — Орел.
— Нет! — отказ подчиниться приказу прозвучал еще злее, еще отчаяннее.
— Давай, парень… Спасай друга.
Стрелок беспомощно оглянулся. За валуном бился, метался раненный в живот Сергей. Время от времени Козлов резко вскидывал руку, точно пытался оттолкнуть кого-то склонившегося над ним, не видного остальным.
— Я вернусь за тобой, лейтенант, — жарко зашептал солдат. — Слышишь? Жизнью клянусь.
Попов устало, отрешенно кивнул:
— Да, конечно… Ну же…
Что-то обжигающее, горькое, разъедающее стекало ручьями по багровому от напряжения лицу солдата. Пока он полз, бежал, тащился С неимоверно тяжелым телом Серого на плечах, его сердце надрывно бухало: 'Успею… Вернусь…'
Как раз в тот момент, когда группа выскочила на площадку, в небе показалась вертушка. А там, выше, снова нечеловечески страшно завопили расстреливаемые скалы. Солдат радостно дернулся, зашептал: 'Жив. Держится…' Десантники быстро погрузились в вертолет. Стрелок бросился к командиру экипажа:
— Слышь, старик, давай теперь туда, к пещерам. Там лейтенант остался.
— Да ты что! Мы же в самое попадем… Нас же сразу прямым попаданием…
— Там лейтенант. Ты что не слышишь? Раненый!
Летчик с явным сочувствием покосился на дрожащего солдата:
— Да не мо-гу я! Лопасти…
Не дослушав, Стрелок дернулся и приставил к голове пилота автомат. Передернул:
— Ты слышал, мать твою! Там мой брат остался! Снижайся, или разнесу тебе башку на х…
