приходилось как-то в ней участвовать.
Бунин всю жизнь прожил в литературе, для него это был воздух, которым он дышал, без которого он бы задохнулся. К тому времени, когда он сформировался – достаточно поздно, годам к тридцати, – у него сложилось определенное представление о том, что такое русская литература, что такое русский писатель, что такое русский дворянин, интеллигент, каким должен быть художник… В чем-то это представление осталось неизменным до конца его жизни. Для него всю жизнь Богом в литературе оставался Толстой. Иван Алексеевич его до последних дней перечитывал. У Бунина буквально бешенство вызывало сопоставление его с Достоевским. Он записал в дневнике где-то: «Двух людей ненавижу: Гоголя и Достоевского». Он считал, что Достоевский пишет плохо, что это все сплошная истерика. Ему отвратительно было морализаторство Гоголя. Или вот Адамовичу он говорил: «Вы думаете, я не понимаю, чем вас привлекает эта цыганщина?» – это о Блоке. Не любил он Блока, вообще к модернистам, к декадентам относился с некоторым презрением.
А идеалом человека-писателя для него всю жизнь оставался Чехов, которого он нежно любил. На мой взгляд, лучшее, что написано о Чехове, – бунинская книга: с какой любовью, с каким пониманием она написана!
Вот этим своим взглядам на литературу, на писателей он никогда не изменял. Это кому-то может показаться крутизной… Он всегда делал не то, чего хотел, – но то, что считал должным делать.
– Эта сложная личная жизнь, когда под одной крышей живут две его женщины, – наверно, непросто ему давалась. А потом бегство молодой любовницы… Но он крепился! В фильме он говорит собачке про это все, яркая была фраза: «Да ладно, одной сучкой больше, одной меньше». Была такая собачка, такая фраза?
– Да не было никакой собачки. Это придумано. Ситуация с собачкой – это единственный эпизод картины, за которым нет реальных событий…
– Да-а-а? А я-то думал… Гм… Вот как…
– Да. Я продолжу. В этом смысле и его поздняя любовь, и смелость, с которой он позволил себе наплевать на общепринятую мораль, на сплетни, – это все стало возможно вот почему: он считал, что ему как художнику это позволено. Без этого были бы невозможны «Темные аллеи»! Эта последняя книга Бунина – может быть, величайшая русская книга о любви, там есть вещи абсолютно необъяснимые. Например, рассказ «Натали», который поражает. Там описаны эротические переживания юноши, который разрывается между двумя любовями: земной и небесной. Это описано с такой свежестью любовного чувства, с таким драматизмом! А писал это весной 1940 года семидесятилетний старик… Или «Чистый Понедельник». На мой взгляд, самый прекрасный рассказ в русской литературе, в котором соединяются ощущения России Серебряного века, русского характера, русской женщины, любви, загадки этой любви. Это написано с такой безысходностью любовного чувства и с такой свежестью восприятия России! Той России, которой уже к тому моменту двадцать лет как не существовало. При том что автору было уж 74… Поэтому мне кажется, что у Бунина было справедливое ощущение: пока он мужчина – он художник. И это часто бывает у писателя, у художника… Художнику это необходимо как воздух. Какая-то связь между мужской силой и силой художнической, вероятно, есть.
– Вы это тоже чувствуете?
– Я говорю, Бунину это было свойственно.
– И вам ведь тоже?
– Мне? Да нет, это нельзя сравнивать. Я прожил совсем другую жизнь: я обыватель, отец семейства. И потом, Бунин – гений! То, что вы обозначили понятием «крутизна»… Бунин взбесился бы от предложенной вами концепции!
– При том что у него была твердость, была уверенность в себе…
– Ну не так это. В дневниках, наоборот, он все время жалуется на то, что подчиняется обстоятельствам, что он не может заставить себя работать… Бунин в каких-то вещах был человек нежный. Поразительно, все фотографии, которые у нас опубликованы, – на них очень цельный облик изображен: очень артистичен, аристократичен. До такой степени, что Станиславский совершенно серьезно предложил ему поступить в труппу Художественного театра на том основании, что у Бунина безусловный актерский талант. На всех фотографиях у него всегда гордо откинутая голова. Но в коллекции у Рене Герра, крупнейшего коллекционера русской эмигрантской культуры в Париже, я видел единственную в своем роде фотографию – она до сих пор не опубликована, – на которой Бунин улыбается. Она опровергает представления о Бунине. У него был дар – он всегда успевал принять определенную позу и выражение лица прежде, чем щелкал затвор фотокамеры. Но вот однажды удалось схватить его улыбку. Она совершенно не защищенная, в ней есть наивность, нежность души. И эта улыбка очень многое объясняет.
– Ну так он ведь зарабатывал на жизнь впечатлительностью. А без нее был бы банкиром каким-нибудь…
– О чем и речь! Бунин как крутой мужик – нет… Когда Кузнецова ушла от него, он онемел на несколько лет. Она его бросила летом 1934 года, через полгода после Нобелевской премии, когда он был в зените творческой мощи… Он гордился изощренностью своей фантазии, силой своего писательского воображения. Но вот ушла Кузнецова – и фантазия его покинула! Все эти годы – с 34-го по 38-й – он пытался заставить себя писать. Ну он работал над «Освобождением Толстого», над книгой о Чехове – но рассказы писать не мог! Только в 38-м он наконец смог начать «Темные аллеи». Для него это была колоссальная драма! Она сильно сказалась на его физической форме. То есть не так он был крут, каким, может быть, и хотел казаться. Всего мы до конца никогда не узнаем.
– Как вы вообще решились участвовать в этом проекте? Кругом дешевка, сериалы, бразильское «мыло», а вы тут с высокими материями, с классиком русской литературы…
– Проект мне поначалу казался безнадежным. Когда мы в Париже снимали предыдущую картину, «Манию Жизели», Дуня (моя дочь, автор сценария) сказала: «Надо снять про Бунина и Кузнецову, и папаша сыграет там Бунина». Это она сказала совершенно серьезно. Я возмутился: «Дунька, ты что, с ума сошла?» Первая реакция была такая. Тем более что тогда, в 95-м, нигде не обсуждался тот факт, что Кузнецова ушла от Бунина к женщине, которую полюбила… По-моему, я первый напечатал это открытым текстом в газетной статье. На меня многие обиделись. Вот Рощин опубликовал статью «Верх берут лесбиянки». Его трясет от нашей картины, ему все там кажется гадостью и мерзостью. Он считает, что мы намеренно сделали из Бунина вульгарную фигуру: вот он живет с женой и любовницей, а та – со своей подружкой лесбиянкой… Мне самому поначалу казалось, что сам замысел чреват вульгарностью. Бунин бы клокотал, что кто-то посмел лезть в его личную жизнь… Но потом, когда Дуня с режиссером Лешей Учителем серьезно стали в этом деле копаться, когда появился сценарий, я его прочел – мне он показался весьма убедительным… Я согласился.
– Вы гордитесь Дунькой? Что вот она такие сценарии пишет?
– Нет.
– Почему?
– Потому что я вообще ничем не могу гордиться. Дунька просто много места занимает в моей жизни. С дочками мне не давали видеться, их увозили в пионерский лагерь, а мне не говорили в какой. Но я всегда их находил, я лез туда через забор, потому что жена запрещала меня пускать, я-де ужасный человек…
– Вы не раз жаловались, что было трудно играть Бунина вот еще почему: он дворянин, а вы нет. Хотя вы тоже ведь принадлежите к элите: вы интеллигент уж в котором поколении, отец у вас писатель… Известность, премии, особое положение… Вы приблизительно в той нише, которую раньше занимали аристократы. Есть у вас такое чувство?
– Мне это кажется смешным. Не надо нас путать! Бунину была свойственна сословная гордость. Он любил напоминать о древности своего рода, о своих именитых предках. О том, что Жуковский – его родственник, а отец его в Севастополе воевал и был знаком с Толстым. Да, он об этом рассказывал… Но вырос-то он в нищей семье, где отец прогулял и свое состояние, и материно. Я бывал на родине Ивана Алексеевича и знаю, что Бунины жили беднее многих мужиков. Иногда весь их обед состоял из окрошки, в которой не было мяса. Он так и писал: «Я рос в пору страшного оскудения дворянства».
