Но Морозова остановилась, приложила ладонь ко лбу, что-то силясь вспомнить. И оглянулась. Романов глядел ей вслед. Их взгляды скрестились, и она проговорила:
— Погодите... Погодите, — и сделала шаг навстречу Романову. Он виновато, вроде бы от того, что это действительно он, улыбнулся и тоже шагнул ей навстречу. Народ с любопытством остановился. Романова-то они как-никак знали не один год.
— По домам, по домам, товарищи, — пришел на выручку Луговой, загребая любопытных руками и подталкивая их к выходу. — Хватит терзать нашу дорогую гостью!
Морозова, узнав Романова, сразу как-то изменилась. Теперь она мало походила на уверенную в себе и умеющую держаться на людях женщину, превратившись в обыкновенную и даже слабую. И Иван Васильевич особенно остро почувствовал сходство Надежды Андреевны Морозовой с той далекой юной, почти сказочной Надей. Но слабость ее была скоротечной. Морозова снова налилась обычной уверенностью и обратилась к Романову с полуулыбкой:
— Надеюсь, ты меня проводишь? — Она назвала его сразу на «ты», как бы стирая дистанцию, отделявшую их, и он был благодарен ей за это.
Вечерело. На улице, вытянувшейся с севера на юг, разгуливал ледяной ветер. Надежда Андреевна сказала:
— Я в «Южном Урале».
— Я тоже.
— Вот и славно. Значит, ни ты меня не провожаешь, ни я тебя. Просто мы попутчики. Как у тебя со временем?
— Сам себе хозяин.
— Тогда, если не возражаешь, давай поужинаем в ресторане.
Договорились встретиться в семь возле ресторана и разошлись по своим номерам. В запасе чуть ли не два часа. У Романова пропадал билет на поезд. Он повертел его в руках и, вздохнув, разорвал на мелкие частички. Заказал срочный телефонный разговор с совхозом. В конторе никто не отозвался. Разбежались в такую рань по домам, благо директора-то нет. Дома ответила дочь. Ирина в это время еще в школе. Она завуч, забот хватает.
— Здравствуй, Света, — сказал Иван Васильевич. — Это я. Сегодня не приеду, передай маме. Заказы не успел выполнить. Буду завтра с этим же поездом. Поняла?
— Поняла.
— Позвони Егоркину, пусть сегодня на станцию машину не гоняет. Но завтра чтоб «Волга» была там. Не забудешь?
Света не успела ответить, как трубкой завладел Валерка:
— Па, ты джинсы купил?
— Завтра, если попадутся. Много двоек без меня-то нахватал?
— Да ты что, па? Я же стараюсь. Вот Светка, — случилась малая заминка, послышалась возня, и трубку снова перехватила дочь:
— Не слушай ты его, балабола. Приезжай скорей, мы соскучились.
Иван Васильевич положил трубку. Света кончает десятый, Сашка в МГУ, хочет океанологом стать, будто не хватило ему сухопутных специальностей. Валерка в восьмой бегает. Подгоняют друг друга.
И эта вот нечаянная встреча...
...Был такой Сидор Матвеевич Молоканов. Председатель колхоза имени Сталина. Революционной закалки человек, один из зачинателей колхозного движения на Урале. В конце двадцатых годов прикатил в деревню. Разбитной, уживчивый, упрямый. Образование не ахти какое, но читать и писать умел. А это что- нибудь да значило в неграмотной деревне. Избрали председателем только что сколоченного колхоза, и на этой выборной должности закончил он все хозяйственные и политические университеты, перенес все опасные грозы, которые частенько грохотали над его отчаянной головой. С помощью колхозного народа отразил он все наскоки недоброжелателей. И когда молодой агроном Иван Васильевич Романов появился в колхозе, Молоканов горько усмехнулся, нет, не над агрономом, над самим собой: «Эх, жизнь, жизнь, проскакала вороным конем по чисту полю. И конь выдохся, и полю конец...». Пришел в колхоз молодой чернобровый парень, с курчавой шевелюрой, пожалуй, моложе даже того Молоканова, которого комсомол направил в деревню проводить коллективизацию. И время нынче другое — приехал в добротный колхоз, созданный и выпестованный его, молокановскими, руками на голом месте. У этого парня есть еще нечто самое важное — знания, о которых Молоканов и мечтать не мог. Потому он сказал молодому агроному:
— У тебя наука, у меня опыт. Я для науки человек уже пропащий, проскакало мое время. А ты опыта набраться всегда можешь, какие еще твои годы! И хорошо получится: наука и опыт в одном человеке. Мотай на ус.
— Вот выращу, — улыбнулся Иван Васильевич.
Годом позднее в колхозе появилась Надя Морозова. Молоканову она не понравилась. Не то, чтобы сама по себе, он ведь ее еще не раскусил. Душа у Сидора Матвеевича не лежала к женщинам-командирам. Ну доярка. Ну птичница. Ну, наконец, учетчица. Куда ни шло. А она зоотехник. Значит, командир над всем животноводством. Затревожился Молоканов. Не осилит она свою ношу. Один Ганька-скотник чего стоит. С Молокановым-то говорит сквозь свои редкие зубы, нет-нет да и громыхнет трехэтажным матом. А тут девчушка, с наивными темно-рыжими глазами и, похоже, боязливая. Однако месяц спустя Ганька-скотник, сверкая цыганскими глазами, пожаловался председателю:
— Вот выдру на мою голову бог прислал. Лучшего наказания и не придумал. То ей не так, то не этак. Надысь слово скверное с языка сорвалось. Так она меня своими рыжими глазищами чуть в дым не обратила. Теперь я, как скверное-то слово навертывается, стараюсь тихо сплюнуть его. Так она, Матвеич, за плеванье так меня отчистила, что самому сделалось стыдно, ей-богу! Уйду к чертовой матери!
— Заячья душа! — хохотнул Молоканов. — Тебя человеком хотят сделать, а ты чего-то ярыжишься. В ножки бы тебе ей поклониться, темнота.
— Иди-ка ты! — зло крикнул Ганька и такое загнул, что даже Молоканов рот разинул — не слышал еще похожего забористого фольклора от скотника. — В «Маяк» подамся, пусть пропадает моя душа. Ишь — в ножки поклонись! — и Ганька, сплюнув, затопал своими сапожищами, направляясь к ферме.
Как-то Иван Васильевич ездил на дальнее поле, где косили семейную пшеницу. Вернулся вечером, сдал меринка, запряженного в таратайку, на конюшню и зашагал в правление. Солнце огненно повисло над потемневшей березовой рощей. Прогнали табун. Коровы и овцы разбрелись по своим домам. Воздух был насыщен запахом свежего коровьего помета, горькой полыни и только что улегшейся дорожной пыли. В правлении были Молоканов и Морозова. У Сидора Матвеевича вызывающе багровел генеральский затылок, а реденькая полуседая челочка на лбу взмокла. Молоканов всю жизнь стригся под «бокс». У Нади страховидно расползлись по шее красные пятна. Она сидела возле раскрытого окна и глядела на улицу, на то, как падает солнце в березняк.
— Не помешал? — спросил Иван Васильевич. Молоканов, как утопающий за соломинку, ухватился за агронома и громче обычного разрешил:
— Заходь, заходь!
Романов примостился на скрипучем диване и вдруг почувствовал себя неловко — кажется, у председателя с зоотехником тяжелое объяснение. Сейчас оба прочно молчали и ему начинать свой разговор было неудобно. Это все равно, что соваться в чужой монастырь со своим уставом.
— Комедия! — наконец прорвало Молоканова. — Еще какая — яйца учат курицу жить!
Надя хмыкнула.
— Вникни, агроном: она обвиняет меня, будто я не понимаю обстановки! Каково это тебе?
— Сидор Матвеевич, — повернулась к председателю Морозова, — ведь не так все это, не так, я ведь об одном прошу, даже настаиваю: не свертывайте заготовку кормов, верните туда людей и технику.
— Опять двадцать пять! — хлопнул по столу Молоканов. — Неужели я такой безмозглый дурак, что не понимаю, чего ты от меня хочешь? Неужели я бы сам не сделал этого, ежели бы мог? Но не разорваться же мне! Сниму людей с уборки, так вот он, — он ткнул кривым пальцем в сторону Романова, — вот он за глотку меня схватит.
— Обязательно! — улыбнулся Иван Васильевич.
— Хлеб всему голова! Будет хлебушко, будет и все. И коровы как-нибудь перезимуют.
