придется обязательно. Не так ли, Вероника?
У возвратившейся Вероники были свои соображения по поводу моей простоты, и она промолчала. Протянула браслет.
— Желаю удачи, Филипп!
Я повернулся и зашагал вниз по лестнице, не спросив разрешения убыть у грозного мастера сержанта. Надоело придуриваться перед откровенным дуболомом.
Он крякнул возмущенно и крикнул мне вслед:
— Запомните, рядовой: взвод сержанта Боба!
— Боба?! — Я расхохотался.
Игорь Игоревич поджидал меня у дверей столовой. Неужели успел насытиться? Или аппетит пропал от моего недвусмысленного маневра?
— Знаете, Фил, я должен срочно отбыть. К счастью, все формальности закончены, и я со спокойным сердцем передам вас непосредственному начальнику. Думаю, вы не будете против того, что я заочно внес вас в штат взвода, которым командует сержант Саркис. Кажется, вы знакомы?
— Против? Конечно же, не буду! — обрадовался я. — Правда, меня еще приглашал сержант Боб…
— А, Боб, — отозвался Игорь Игоревич. — Не думаю, что вам будет интересно во взводе материально- технического снабжения.
Я согласно кивнул: “Меня в обозные? Слуга покорный!”
— Тогда идемте в спортивный зал. Самого Саркиса сейчас нет, но его заместитель, ефрейтор Бородач, должен быть там.
Спортзал выглядел на миллион долларов! Столько оборудования мог себе позволить разве что знаменитый калифорнийский “GOLD'S GYM”.
А простор!
А свет!
А воздух! М-м-мм!
— Ну что же, до свидания, Фил! — крепко пожал мне руку Игорь Игоревич. — Надеюсь, мы еще встретимся. Ни пуха, как говорится, ни пера!
— К черту-дьяволу! — отозвался я.
Он вздохнул, зачем-то одернул свой безукоризненный однобортный пиджак и ушел, раскуривая новую сигару. Мавр сделал свое дело…
Занимающихся в зале было негусто. Парочка взмыленных рукопашников, одинаковых с лица, неутомимо тузила друг друга в квадрате боксерского ринга, да несколько человек деловито нагружали платформу для жима ногами совершенно потрясающим количеством “блинов”. В дальнем углу прыгал на скакалочке жилистый паренек.
Среди “качков” своим ростом и габаритами выделялся один, заросший косматым волосом по самые глаза, гражданин. Его, вполне, по-моему, небезосновательно, я и принял за Бородача. Пока я пробирался через бурелом тренажеров, здоровяк успел пристроиться под гору железа, нагроможденного, видимо, специально для него. К моему изумлению, наверх вдобавок запрыгнул нехлипкий молодой человек, устроился поудобнее и скомандовал: “Давай!”
Бородатый гигант громогласно ухнул и выпрямил ноги. Платформа подпрыгнула! Потом еще и еще. Я насчитал двадцать повторений — и это с весом, никак не меньшим, чем четыреста килограммов! “Стероиды, — подумал я, — и в страшных количествах. Как поживает твоя печеночка, дружок?”
Человек-домкрат выполз из-под груза и заявил:
— Мало! Накинь еще полтинник!
Напарники бросились “накидывать”, а я бочком-бочком подошел к нему.
— Бог помощь!
— Пока сам справляюсь, — спокойно заверил он, искоса взглянув на меня.
“Гляди, грыжу не заработай”, — подумал я и осведомился:
— Ты, наверное, Бородач?
Он хохотнул:
— Еще один обознался! Нет, братишка, ошибочка вышла.
— Что, Паха, опять тебя за Бородача приняли? — поинтересовался один из “грузчиков”, тот, что гарцевал на платформе во время рекордных жимов.
— Ну, блин! И главное, блин, не пойму из-за чего? — Он ласково погладил свою взлохмаченную наличную растительность. — Бородач — вон! — Здоровяк показал на жилистого малого, обосновавшегося в дальнем углу.
Я кивнул и направился к нему.
Он был не так молод, как казалось издали. За тридцать, думаю, ему перевалило отнюдь не вчера. Абсолютно лысый, с чисто выбритым лицом и “гитлеровскими” усиками, с множеством цветных татуировок, густо обвивших обнаженные руки и торс, он расположился между двумя стульями — в глубочайшем продольном шпагате: задница его почти касалась пола. Татуировки отличались великолепным качеством исполнения и изображали исключительно геральдических хищных птиц — от родимой двухголовой до мотоциклетной “харлам-давыдовской”. Присутствовал даже нацистский орел, правда, подвергнутый некоторой цензуре — вместо свастики сжимал он своими когтистыми лапами ухмыляющийся череп в косо нахлобученной рогатой каске.
Глаза татуированного орнитофила были закрыты, лицо дышало умиротворенностью, а руки чертили в воздухе красивые фигуры замысловатых “ката”.
— Вы Бородач? — спросил я почтительно. Командир как-никак.
Один глаз лысого, опушенный длинными, девическими ресницами, приоткрылся и уставился на меня.
— Мы Бородач. — Глаз закрылся снова. — Но мы здесь один, можно без “вы”.
Ага, нос не задирает. Уже кое-что. Спросить бы, почему бороды нет, так ведь, наверное, об этом его любой и всякий при знакомстве спрашивает, а выступать в роли “такого-же-как-все” — признаюсь, не по мне.
— А я — новенький! Рядовой Капралов, — вздумалось мне перед ним похвалиться. — Сегодня утром зачислен в ваш взвод.
— Ясно, — сказал он, не открывая на этот раз даже одного глаза. — Добро пожаловать, рядовой Капралов! — Бородач перестал размахивать руками и, наклонившись вперед, уперся ими в пол. Затем громко выдохнул и одним махом выбросил тело вертикально вверх. Легко прошел на руках несколько метров, обогнув стоящего столбом “рядового Капралова”, и опустился на ноги где-то за его спиной.
Я обернулся. Бородач как раз закладывал одну из ног себе за шею. Глаза его были по-прежнему закрыты.
— Готовишься к гастролям? — полюбопытствовал я.
— Готовлюсь, — с готовностью согласился он. — “Гуттаперчевый мальчик”, слыхал небось? — Он снова приоткрыл “рабочий” глаз.
— Bay! Возьмешь меня коверным? — загорелся я.
— Сперва посмотреть надобно, что ты умеешь. Ну-ка, упади смешно, — скомандовал он, меняя “заплечную” ногу.
Падать не хотелось. Тем паче, падать смешно. Бородач оценил заминку по-своему:
— Не умеешь. Посмотрим тогда, что умеешь…
Не успел я и глазом моргнуть, как он оказался рядом и нанес три быстрых удара — прямиком в жизненно важные точки моего любимого организма. Два я отбил, а третий так и вовсе попытался перехватить с переводом на “болевой”. Не скажу, правда, что это мне удалось: Бородач скользнул змеей и оказался у меня за спиной, в не очень удобной для меня позиции — с рукой, заломленной до самого затылка. Заломленная рука была, увы, моей. Я громко охнул. Продолжение схватки грозило вылиться в позорный для меня спектакль с ползанием по полу и слезными мольбами о пощаде.
Пора было менять экспозицию.
Я предельным усилием воли дистанцировался от болевых ощущений, сосредоточив для этого внутренний взор на пупке, и врезал пяткой по подъему его стопы.
