— Сомневаюсь, — сказал я, глядя поверх головы Стукотка. Объектив видеокамеры целился прямо мне в лицо. Индикатор записи багровел, точно предвестница войны планета Марс— Сомневаюсь в достаточной чувствительности ваших кишок.
Лейтенант проследил за моим взглядом. Губы у него изогнулись уголками вниз, лицо приобрело обиженное выражение.
Через мгновение он был вновь собран и решителен.
— Это ничего не меняет. Павел, помни о ноже. Ну, три, четыре, — с Богом! Тронулись!!
Он осторожно отжал дверь, просунул в образовавшуюся щель колено, потом голову, сделал отмашку рукой и выскочил наружу.
Старокошминский Дворец детского творчества, казалось, состоял из одних только слепых, скупо освещенных редкими лампочками коридоров. Узких и широких, запутанных бесконечными поворотами, то сбегающих на пяток ступенек вниз, то поднимающихся на столько же вверх. Один раз коридор оборвался возле заложенного кирпичами торцевого окна. Стукоток хлопнул по кирпичам ладонью, крепко выбранился, адресуя выражения какому-то Карлику Носу, и нам пришлось бежать назад. Я все ждал, что вот сейчас, за следующим поворотом, откроется ход на лестницу. Но лестничная площадка совершенно неожиданно обнаружилась за дверями, почти неотличимыми от остальных — разве что были они двустворчатые. Вообще, дверей было множество. Кое-где на них висели таблички: «Дирижер и проч.», «Фото», «Совр. танец», «Бухгалтерия ДК», «Туалет закрыт навсегда» (в оригинале было «на ремонт», но исправлено).
Из любой могли появиться враги.
Иногда появлялись. Себе на беду.
Представления о расчистке пути были у Стукотка пугающие. Примерно как у зерноуборочного комбайна. Там, где он прошел, не должно было оставаться ничего живого, расположенного вертикально. За исключением нас.
И не оставалось.
Он жал и молотил. Встречные кракены, сильные, подвижные, готовые, кажется, сокрушать кулаками железобетонные укрепрайоны, при нашем приближении вдруг замирали в нелепых позах. Превращались в странные безжизненные фигуры, с которыми можно было делать что угодно. Стукоток походя ломал их, как сухое печенье. Именно ломал, именно как хрупкое сухое печенье. Они осыпались за его спиной на пол, рассевая по сторонам множество крошек. К тому моменту, когда я добегал до этих сахарных бисквитов, испеченных в виде человеческих фигур, они вновь обретали нормальную плоть и кровь. И эта горячая кровь с неожиданной силой начинала бить из разорванных сосудов. Почти всегда — в меня. И в Жерара. Я уже был мокрым насквозь, особенно ниже пояса, но встречал кровавый душ молча. Просто боялся, что попадет в рот. Бес же всякий раз сжимался, тихонько, с ужасом вскрикивал и тут же принимался ожесточенно облизывать морду — насколько хватало длины языка.
Как мы в таком виде полезем в автобус или маршрутку, подумал я, рукавом стирая с лица липкие брызги.
— Я боюсь его, Паша, — проскулил вдруг Жерар, обратив ко мне выпачканную морду. — Я боюсь этого твоего лейтенанта. То, на что он способен… это нечеловеческое, Паша. Этого нельзя, Паша!..
А я-то как боялся.
— Успокойся, зверь. Он на нашей стороне.
— Может быть, как раз это — хуже всего, — прошептал бес.
В этот момент Стукоток остановился.
Мы находились в конце длинного тесного коридора. Коридор утыкался в стену, украшенную выцветшим панно. Панно изображало какую-то сказочную сценку. «Теремок» какой-то, и в теремке том рисованном была дверца. Дверца была настоящая. Даже приоткрытая. К ней, похоже, лейтенант нас и вел. Но сейчас проход был закрыт. И не кракеном каким-нибудь — жирным Жухраем.
— Кого я вижу! — вылезая из «теремка», заорал толстяк с клоунской радостью. — Стучонок! Какими судьбами? Но ты без приглашения, ай-яй-яй!
— А, Карлик Нос, — спокойно сказал Стукоток.
С ним происходило что-то странное. Руки от плеча и до локтя прижались к торсу, словно оказались вдруг плотно стянуты веревками. Плечи и руки ниже локтей, выворачиваясь, задвигались, принимая самые немыслимые положения — как будто он, преодолевая чудовищную боль, силился выскользнуть из этих веревок. Ноги медленно, замысловато переступали — точно пьяный топтался над упавшим рублем, или танцевал сиртаки, или, может, месил глину. Лишь голова оставалась неподвижной. Лейтенант мало-помалу перемещался в сторону Жухрая.
— Ты безобразно разжирел, Носяра.
— В этом моя философия, Стучонок, — ответил толстяк, начиная выделывать точно такие же кренделя, что и Стукоток, и так же неспешно продвигаясь навстречу. Его громоздкая туша, обтянутая тонкой тканью спортивного комбинезона, тряслась, как желе. Огромные горные башмаки гулко топали. Эрекция прямо-таки рвала штаны — казалось, кто-то просунул у него между ног чуть изогнутый вверх, непропорционально тонкий по отношению к остальному телу стальной прут. Это было отвратительно. Отвратительно и жутко. Нехорошо улыбаясь, Жухрай говорил: — Кто-то для достижения истины изнуряет себя голодом и лишениями, кто-то обжорством и излишествами. Результат все равно одинаков. Ведь крайности сходятся. Это диалектика, Стучонок.
— Диалектика — великое учение, верно. Мы сошлись, Носяра.
— Да. Толстый и тонкий. Вольный и служилый. Богатый и бедный. Выяснится наконец, чья правда правее.
— Ты забыл сказать — изменник и верный долгу.
Я почувствовал, что странный этот разговор, как и странные телодвижения противников, что-то значит. Что-то важное для обоих. Это было нечто вроде задиристой ругани перед дракой стенка на стенку или, может быть, системы масонских знаков, понятных только посвященным, принятым в ложу. Своеобразный ритуал, который необходимо было выполнить, прежде чем начнется.
— Верный? Фу, как напыщенно… И вдобавок слишком похоже на кличку служебной собаки. Впрочем, против этой трактовки твоего выбора — а у тебя был выбор, помнишь? — я как раз не возражаю. Но ведь я говорил: вольный и служилый. Это то же самое. Я забыл сказать— умный и дурак. Кстати, помнишь, как я лупил тебя, Стучонок?
— С тех пор прошло много времени, Носяра.
— Мастерство не пропьешь, Стучонок.
— Ты его просрал, Носяра.
— Зря ты так. Я обиделся. А обиженный я злой. Теперь тебе звездец, Стучонок.
Они наконец-то остановились, прекратили пританцовывать и поводить плечами. Только кисти продолжали шевелиться да вразнобой выгибались пальцы. Они были одинакового роста, приблизительно равные шириной плеч; только Жухрай был раза в два массивней. Трудно сказать, давало это преимущество ему или же, напротив, Стукотку. Почему-то мне казалось, что обычные суждения о силе и ловкости окажутся здесь бессмысленными.
Между ними оставалось около двух шагов, когда схватка началась. Нет, они не махали ручищами, не выламывали друг другу суставы, не хватали врага за глотку. Жухрай — я видел его лицо — даже закрыл в первый момент глаза. Но жестокость схватки была чудовищной. Я практически осязал каждое движение противников. Натурально меня как будто сотрясали горячие толчки взрывной волны, подрастерявшей с расстоянием убийственную мощь, но все еще несущей заряд слепой разрушительной ярости.
Противников безжалостно мяли и рвали какие-то ужасающие, скрытые от зрения силы. Особенно хорошо это было заметно по жирному Жухраю. Его раздутое тело, будто впихнутое в оболочку одежды тесто, охаживали огромные невидимые кулаки: то тут, то там в трясущемся жире возникали неправильной формы ямы, а то и целые рвы. Поджарый Стукоток только вздрагивал от незримых ударов. Однажды по его спине точно провели когтистой лапой: трико порвалось, ткань вокруг прорехи быстро намокла. А потом лейтенанта вдруг швырнуло на стену. И на противоположную. Обратно. И на пол. Жухрай сделал шаг вперед. Стукоток поднялся на колени, вскинул руки и сейчас же мучительно согнулся. Громадный тупоносый ботинок, неумолимый и неотвратимый, как падающая авиабомба, прилетел ему в подбородок.
Сверхъестественное сражение закончилось. Началось пошлое планомерное избиение побежденного.
