До смерти.
Жерар, залаяв, как безумный, бросился на толстяка. Прыгнул — неожиданно высоко, до уровня глотки, — но был сбит в воздухе. Отлетел, кувыркаясь, однако тут же бросился снова. Прыжок! Фантастически извернувшись в полете, бес сумел преодолеть вражескую оборону и, оседлав жирную грудь, гневно и победительно урча, впился в нее зубами. Жухрай схватил своей лапищей его за голову и принялся отдирать. Отодрал. Бешено пыхтя, поднял на уровень глаз. Мордашка терьера едва торчала между толстых пальцев, лапы бессильно обвисли. Сейчас сожмет, понял я в ужасе и, на слабых ногах прошагав к Жухраю, ткнул кинжалом в бок. Вперед нож пошел неожиданно легко, но вот выдернуть его я не сумел. Я дернул раз и другой, но ручка не сдвигалась ни на миллиметр. Жухрай с удивлением посмотрел на меня, пробормотал: «Ах ты, суслик», — и занес надо мной кулак. Я в отчаянии для чего-то открыл рот. Может, хотел плюнуть в жирную харю, прежде чем он меня зашибет, а может, просто челюстные мышцы отказали. Пасть беса, еле видимая из сомкнутой кисти Жухрая, тоже раскрылась и изрыгнула чудовищное богохульство. Вслед за словами ударила тонкая, как вязальная спица, гудящая струя жидкого пламени. Наконец-то Жерар вспомнил, что он демонической породы. Шипящий огненный шнур, оставляя глубокий, пузырящийся бурой пеной след, прошелся по скуле толстяка, по плечу, пересек грудь и угас. Жухрай дико взвыл, выронил беса и схватился за обожженное место. Я захлопнул рот, до боли сжал зубы, широко размахнулся и послал костяшку согнутого большого пальца правой руки Жухраю в переносицу.
Нос был преогромный, я не промазал.
Удар имел сокрушительные последствия. Толстяк плаксиво всхлипнул, со всего маху сел на жопу, и его вдруг вырвало кровью. Он провел ладонью по испачканной груди, неуверенно оперся руками в пол, пытаясь перевалиться на колени. Жерар немедленно вцепился все еще дымящейся пастью в его запястье.
— Отойди, зверь, — прорычал я, прицеливаясь, чтобы разбить острым носком лакированного ботинка кадык.
Меня отнесло в сторону. Весь перекошенный, Стукоток взял Жухрая обеими руками за нижнюю челюсть. Я отвернулся.
Тихий и почти нежный, в уши проник хруст ломаемого сухаря.
— Я, кажется, палец вывихнул, — сказал я дрожащим голосом и обессиленно заревел.
Глава девятая
Сон в начале тумана
Выплеснув всю свою ярость и ненависть к Жухраю в высокотемпературной отрыжке, бес истощил, как видно, последние силенки. Он виновато улыбнулся мне, сказал: «Я тут отдохну, ладно?..» — лег на живот, раскинул задние лапки наподобие сластолюбивой мартовской кошки, ожидающей совокупления, и отключился. Про Стукотка и говорить нечего. От былого молодцеватого лейтенанта осталось только порядка восьмидесяти—девяноста кило хорошо отбитого и плотно упакованного в рваный комбинезон мяса для эскалопов, а еще хрипящее дыхание да галоши на шнурках.
Вот и пришлось мне тащить на себе сразу двоих.
Опричник был неподъемно тяжел, как мертвецки пьяный человек, и так же пьяно расслаблен. Вдобавок он, сдается мне, ежеминутно проваливался в беспамятство. В какие-то моменты взамен того, чтобы хоть кое-как переставлять ноги, он вдруг начинал их подгибать — и нас всей кодлой несло вбок. Буквально чудом мы ни разу не рухнули. Без сомнения, это стало бы катастрофой: мы спускались по лестнице, что обнаружилась за дверцей сказочного «теремка», крутые ее ступеньки были бетонные, и падение могло бы кончиться крайне печально. Кроме того, я попросту не сумел бы поднять Стукотка на ноги снова. Не приведи Господь, доведется вам загнать живому человеку в бочину ножик по самую рукоятку. Если вы не профи кровопускания, ручаюсь, после этого ручки-ножки будут у вас ходить ходуном сутки минимум. У меня дрожали не только конечности — в животе вся требуха превратилась в желе и тряслась, тряслась, тряслась — и отрывалась. И ошметки падали с ясно слышимыми тошнотными звуками куда-то в район прямой кишки.
Но за пазухой у меня похрапывал тоненько Жерар — а бестии, как известно, сам черт ворожит. В конце концов мы выбрались наружу.
Стояло очень раннее, очень туманное, очень тихое утро. Только где-то далеко погромыхивал поезд да над ухом натужно сопел Стукоток. Я пугливо осмотрелся.
Окрестности старокошминского Дворца детского творчества были пустынны и вполне сгодились бы на роль натуры к фильму, выдержанному в духе посткатастрофической техногенной антиутопии. К римейку «Сталкера», например. Или на худой конец к какому-нибудь «Туману» по мотивам Стивена Кинга.
Прямо перед нами пролегала дорога. Обычная ноздреватая бетонка. Справа она карабкалась круто вверх по глинистому склону, заросшему мать-и-мачехой, и упиралась в нагромождение полусгнивших железнодорожных шпал, распространявших неистребимый запах креозота. Шпал было так много, что границы этого завала-залома совершенно терялись в тумане. Меж ними пробивалась молодая тополиная поросль. Было совершенно непонятно, с какой целью и каким способом эту титаническую поленницу ухитрились соорудить. Зато понятно было, отчего она до сих пор не расползлась. От обрушения шпалы удерживал ряд вкопанных в землю могучих стальных баллонов. Каждый был в полтора человеческих роста высотой и в два обхвата диаметром. На некоторых сохранились загадочные литеры — странная смесь готических букв и дробных чисел. Наверное, во времена безраздельного Торжества цеппелинов именно в таких емкостях хранились на воздухоплавательных базах резервные запасы водорода.
Слева дорогу перегораживал облупленный телескопический шлагбаум, оборудованный парой бульдозерных траков вместо противовеса. Был он нелеп и жалок, словно курица под дождем. Весь какой-то гнутый-перегнутый, будто в него сотни раз с разгону въезжали тяжелые грузовики, после чего шлагбаум кое-как выправляли — до следующего грузовика. Потом возиться с ним, видимо, надоело. Сейчас он не имел даже простейшего запора и был примотан к опоре обыкновенной алюминиевой проволокой. Поднырнув под шлагбаум, бетонка устремлялась под уклон — чтобы вновь спрятаться в тумане.
Прямо против нас дорогу под самую бровку подрезал обрывистый откос циклопического котлована. Из его невообразимых глубин вздымались крошащиеся обломки бетонных конструкций, заляпанных битумом, и лениво шевелящийся туман окружал их подобно густому тяжелому дыму. Словно тут скрывался в своем бункере от праведного народного гнева какой-нибудь очередной враг глобального торжества демократии, но высокоточное оружие возмездия настигло-таки его, разворотив подземную берлогу к такой-то матери. Картина разрушений усугублялась покосившимся шестом, на вершине которого символом не принятой капитуляции болталась грязная мерзкая тряпка.
Но хуже всего дело обстояло с самим Дворцом детского творчества. Это было уродливое кубическое строение, выполненное из гофрированного металла, с редкими узкими окошечками-бойницами в два ряда: на уровне второго этажа и под самой крышей. Здание давило. Казалось, что оно медленно, микрон за микроном, безостановочно погружается в грунт. Погружение это не виделось, скорей ощущалось — буквально на грани восприятия. И еще казалось, что стоит в него войти, как микроскопическое сползание окончится, и вся эта многоэтажная коробка, вздрогнув, разом ухнет по самую кровлю — только смачно и сыто чавкнет глина. Капкан это был. Тюрьма. Каземат. Обитель зла. И уж конечно в недрах этого мрачного чудища никакого творчества, особенно детского, не могло рождаться и существовать по определению.
— Туда, — сказал Стукоток, вяловато шевельнув подбородком налево.
Мы обогнули сторонкой шлагбаум, прошли мимо лежащей на боку полосатой сторожевой будки, забитой строительным мусором, мимо двух аккуратных клумб, сооруженных из автомобильных покрышек, и мимо сооруженной из автомобильной же покрышки качели. Потом как-то вдруг из тумана возник высокий бетонный забор, украшенный выцветшими детскими рисунками на тему: «Я люблю свой город» и «Соблюдайте правила дорожного движения», и мы немного прошли вдоль него.
— Теперь туда, — просипел Стукоток. Пересекши дорогу, мы углубились в мокрый от росы бурьян. В бурьяне обнаружилась тропинка. Впрочем, от тропинки было мало толку. Какие-то разлохмаченные сизые метелки, которыми венчались бурьянные стебли, то и дело влажно шлепали меня по торсу и по лицу, заставляя позавидовать лишенному подобного удовольствия Жерару. И крапива…
