— Твоего папашу, ясное дело. А куда мы идём?
— Уже пришли.
Я наклонился и поднял обломок доски. Из него торчал пробивший доску насквозь боевой нож опричника — серьёзное оружие с выгравированной на лезвии собачьей головой. Ни капельки крови, ни клочка кожи на ноже не обнаружилось. Отец воткнул его рядом с шеей Семёныча!
— Ого! — уважительно тявкнул Жерар. — С таким глазомером твоему старику прямая дорога в Голливуд. Постановщиком трюков работать.
— Посоветуй ему при встрече, — сказал я и осторожно ткнул телохранителя носком кроссовка. — Эй, дядя! Ты живой?
— Да! — Покачиваясь и скрежеща зубами, он встал на четвереньки и поднял ко мне перекошенную морду. — Семёныча так просто не завалишь. А вы всё равно скоро сдохнете!
Он резко качнулся — собираясь не то боднуть меня, не то укусить. Пришлось отдёрнуть ногу.
— Слушай, бес, он мне реально надоел. Угомони его, пожалуйста. Иначе я за себя не отвечаю.
Орудуя ножом, как рычагом, я разломал доску, в которую он был засажен. Отбросил щепки, провёл лезвием по краешку ногтя. Завилась белёсая стружка.
— Прирежу и точка.
— Угомонить, говоришь? Да запросто, — сказал Жерар. Вспрыгнул Семёнычу на спи-ну, пробежал к шее, прицелился и с размаху врезал передней лапой по горлу. Тот рухнул как подкошенный. Жерар кубарем скатился с него, отряхнулся и сообщил:
— Сонная артерия. Полчаса крепкого исцеляющего сна больному гарантировано.
— Титан! — искренне похвалил я. — Асклепий и Гипнос в одном лице.
— Не без этого, чувачок. Не без этого. О, это, кажется, нас.
Я обернулся. Конёк-Горбунок махал рукой.
— Идите сюда!
Мы подошли. Мистер Джи лежал, пристроив львиную голову на коленях Дарьи. Он был перебинтован буквально как мумия. А где не перебинтован — залеплен пластырем, будто иностранный конверт марками. Думаю, на это ушёл добрый пяток перевязочных пакетов из американских аптечек.
Однако глаза у героического сенатора были свободны от бинтов, открыты и веселы.
— Марк, переведите, пожалуйста, мистеру Джи, что я восхищён его поступком. И благодарен за спасение жизней — своей и пса. Хоть совершенно не понимаю, как ему это удалось. И где он научился так здорово материться по-старославянски.
— Ещё бы мне это не удалось, — сказал Луизианский Лев на чистейшем русском. — Ведь я, как-никак, придумал этих красавцев.
— Простите, сэр, но их придумал Горгоний Мочало, — пробормотал я. — Более века назад.
— Ну, так я и есть Горгоний.
— И вам полтораста лет?
— Сто сорок шесть, если быть точным.
— Но ведь инженер Мочало умер? От тифа, кажется.
— Я выжил, — сказал сенатор.
…Тиф на Горгония Мочало подействовал необычно. Не убил, а ввёл в состояние летаргии. К счастью, врач его лечил превосходный, профессор Коломенский. Он быстро определил, что к чему, и взял любопытного пациента под опеку. В те годы медицина актив-но изучала летаргию. В обществе тема летаргического сна тоже была модной. Коломенский, пользуясь этим, вывез спящего инженера в Европу. Сначала в Берн, затем в Берлин. Перед второй Мировой переправил в США, в Мэрилендский университет Джона Хопкинса. Сам профессор в Балтимор, к сожалению, не приехал. Горгоний пылился в университете до семидесятого года. Потом очнулся и сбежал. Его даже не искали. В Россию воз-вращаться не хотелось, и он решил стать стопроцентным американцем. Вроде бы получи-лось. Жаль, пришлось пожертвовать длиной имени. Но для англосаксов произнести Горгоний — сложнее, чем признать независимость Гаити. Так и появился мистер Джи.
— Похоже на сказку, — недоверчиво сказал я.
— Кто бы говорил, — пробасил дядя Миша.
Я погрозил ему кулаком. Он загоготал.
— Ладно, будем считать, что сказка стала былью, — сказал я. — Что дальше-то?
— Поступило предложение загрузиться на поезд и проехаться до конечной станции, — сказал Конёк- Горбунок. — Надо же выяснить, кто заказывает музыку этому хору хитиновых мальчиков. Да и господин сенатор недоволен тем, как используются его игрушки.
— А загрузиться в автомобили и рвать отсюда когти предложений не поступало? — спросил я.
— Поступало и такое. От мистера Фишера. Но подавляющим большинством голосов оно было отвергнуто. Поэтому больше не рассматривается.
— Где Америка — там подлинная демократия, — ехидно сказал я.
— Именно так, — согласился сенатор. — Ты с нами, сынок?
— Обязательно. Мне ещё капитана Иванова выручать. Как-никак мой отец.
— Кстати, мне показалось, или он действительно вошёл в стену? — спросил мистер Джи.
— Вам показалось, — сказал я, честно глядя ему прямо в глаза. — Там есть дверца. Батя вообще известный фокусник. Меня зачал так, что мама об этом догадалась только на третьем месяце беременности. Или взять Семёныча. Отец его вовсе не прирезал. Только сделал вид. Так что придётся тащить с собой и этого гада.
— Зачем? — удивилась Дарья. — Он просто чудесно умеет висеть на цепи. Будто создан для этого.
— Ты страшный человек, Даша, — сказал я.
— Временами, — ответила она.
Через десяток минут экспедиционный корпус был готов к отправке. Локомотив тарахтел, пуская сизый дизельный дым. В кабине сидел Игорь Годов. На первой платформе, очищенной от ящиков и ломаных досок, с комфортом разместилась вся наша гвардия. Зловредный Семёныч, спелёнатый бинтами как личинка шелкопряда, висел на гофрированных воротах, через которые сам же привёл нас на склад. Цепь гуманно охватывала его под мышками и вокруг талии. Думаю, ему было удобно. Впрочем, этого гада так напичкали всякой медицинской химией, что ему было бы удобно даже на дыбе.
Наконец поезд дёрнулся, лязгнул сцепками, и пополз вперёд.
Под колёсами хрустели саранчуки.
Марк втайне надеялся, что ворота, под которые уходит железнодорожный путь, не откроются. Но они открылись. Плавно заскользили вверх по блестящим от смазки полированным колоннам, а когда состав проехал, снова опустились. Тоннель оказался узким и низким — локомотив едва не задевал потолок изогнутой как шея гусака трубой. Дым и гарь из трубы летели в глаза, забивали нос. Как видно, пассажирское движение в тоннеле не предусматривалось.
Ехали долго. Мелькали редкие фонари, освещавшие серые, покрытые дизельной копотью стены. Раненый Дядюшка Джи успел задремать под стук колёс, да и Марк клевал носом. Иногда ему казалось, что за стенами глухо рокочет текущая вода. Он вскидывался и испуганно прислушивался, но шум успевал исчезнуть.
Потом впереди показался яркий свет, состав выехал в просторный прямоугольный зал и остановился. Дальше пути не было. Концы рельсов загибались вверх, как полозья у детских саней. Между ними была вварена толстая труба, раскрашенная косыми белыми и чёрными полосами. На трубе висела табличка с залихватской надписью, набитой через трафарет: «Выгружайся, бабы! Приехали!».
Зал был пуст. Лишь рядом с местом, где остановился локомотив, находилась стеклянная будка диспетчера, да у дальней стены на низких трёхколёсных тележках стояло несколько десятков знакомых ящиков. Судя по откинутым крышкам, они пустовали. Под потолком виднелись решетчатые конструкции мостового крана. Из зала выходил один-единственный коридор, начинавшийся широкой арочной дверью.
Выгружаться было просто, перрон располагался вровень с железнодорожными плат-формами. Марк
