способного привести ее к чему-то неизведанному, находящемуся за пределами ее возможностей. Она всегда стремилась стать чем-то большим, чем была.
Достаточно вспомнить, как они влюбились друг в друга с первого взгляда, совершенно непохожая пара — она с ее бусами и сандалиями, и он с его сверхсерьезным отношением к жизни. В тот день, много лет назад, она подошла к нему в магазине звукозаписи в Студио-Сити — один Бог знает, как его занесло туда,— и спросила у него что-то… и они начали разговаривать… и говорили, и говорили… и проговорили всю ночь. Она хотела знать о нем все, и когда настал рассвет, они все еще были вместе — и с тех пор почти не разлучались. Он так и не смог понять, чего она на самом деле хотела от него — деревенщины из Центральной долины, стареющего летчика,— хотя не сомневался, что она хотела от него чего-то реального, что он восполнял недостаток чего-то, в чем она нуждалась,— так же как и она для него,— и что все это вместе, за отсутствием более точного термина, можно назвать любовью. Она всегда пребывала в поисках — и любви тоже. А кто нет? И он знал, что она любила его искренне и глубоко, хотя не понимал почему. Любовь — это понимание, часто говорила она, а понимание — это любовь. Может, как раз в эту минуту она рассказывает пришельцам о любви?
«Синди, Синди, Синди!…»
Телефон Полковника снова коротко пискнул. Он схватил его, страстно желая и надеясь услышать наконец голос брата.
И снова не то. Не Майк. Дружелюбный, глубокий, но совершенно незнакомый голос произнес:
— Энсон? Энсон Кармайкл? Это Ллойд Бакли!
— Прошу прощения,— немного слишком торопливо откликнулся Полковник.— Боюсь, я не знаю…
И тут же вспомнил это имя, и сердце забилось чаще, а по спине пробежал холодок возбуждения.
— Я звоню из Вашингтона.
«Черт побери,— подумал Полковник.— Значит, они вспомнили обо мне в конце концов!»
— Ллойд! Просто мистика какая-то. Знаешь, я только пятнадцать минут назад вспоминал о тебе! Я ожидал твоего звонка.
Это была ложь, но только отчасти. Конечно, он надеялся на звонок из Вашингтона, хотя и не был уверен, что это произойдет. Но имя Ллойда Бакли при этом в памяти не всплывало, хотя, в общем-то, могло бы… Полковник понял это только сейчас.
Бакли, конечно же. Крупный, плотный мужчина с красным лицом, громогласный, жизнерадостный и умный. Хотя, возможно, не такой умный, как он о себе воображает. Работал в дипломатическом департаменте штата; в последние годы был помощником секретаря по культурным связям с третьим миром в администрации Клинтона, осуществлял челночную дипломатию в Сомали, Боснии, Афганистане, Турции, на Сейшелах и в других горячих точках эпохи окончания «холодной войны». Каким-то образом его работа была тесно связана с военными. Наверно, и сейчас трудится в том же качестве. Он любил называть себя специалистом по военной истории, к месту и не к месту вставляя такие имена, как Клаузевиц, Черчилль, Фуллер, Кризи. Утверждал, что разбирается и в антропологии. Когда Полковник преподавал в Академии курс психологии незападных культур, Бакли однажды проводил там аудиторскую проверку. Несколько раз они обедали вместе — лет семь-восемь назад.
— Ты, естественно, в курсе ситуации,— сказал Бакли.— Сенсация, не правда ли? Как там, эти пожары тебя не затронули?
— Нет, они в паре округов отсюда. Немного дыма принесло ветром, но, полагаю, здесь все будет в порядке.
— Хорошо. Хорошо. Великолепно… Видел этих пришельцев по «ящику»? То, что произошло на площадке, и все остальное?
— Конечно. Пришельцы — теперь мы их так называем?
— Пришельцы, да. Чужеземцы. Представители внеземного разума. Космические захватчики. «Пришельцы» кажется более подходящим, по крайней мере сейчас. Достаточно точный, но в то же время нейтральный термин. НЛО звучит как-то слишком по-голливудски, а «чужеземцы» наводит на мысль о проблемах, связанных со службой иммиграции и натурализации.
— А можно ли их называть «захватчиками», нам пока неизвестно, насколько я понимаю,— сказал Полковник.— Или известно? Ллойд, объясни мне, что, черт возьми, творится?
Бакли засмеялся.
— По правде говоря, Энсон, мы надеялись услышать объяснения от тебя. Теоретически ты, конечно, в отставке, но, как думаешь, смог бы ты завтра прямо с утра притащить в Вашингтон свои старые кости? Белый дом созывает совещание самого высокого начальства, чтобы обсудить, как нам реагировать на… ну, на это событие, и мы приглашаем специальных консультантов, которые могли бы оказать нам помощь.
— Завтра? Что-то уж слишком быстро,— к собственному ужасу, услышал свой ответ Полковник. Меньше всего ему хотелось, чтобы возникло впечатление, будто он не слишком настроен принять приглашение, и он торопливо добавил: — Конечно же, безусловно приеду. Буду счастлив.
— События развиваются слишком быстро для всех нас, друг мой. Завтра в половине пятого утра на твою лужайку сядет вертолет. Как думаешь, сможешь вскарабкаться на борт?
— Ты же знаешь, что смогу, Ллойд.
— Хорошо. Я был уверен, что на тебя можно положиться. Жди нас. Договорились?
— Какие могут быть разговоры.
— Ну, будь здоров.— И Бакли отключился.
Полковник удивленно посмотрел на телефон в своей руке и медленно убрал его на место. Вашингтон? Он? Завтра?
До него медленно доходило, что они и в самом деле позвонили ему. Это породило целую смесь эмоций, настолько бурных, что ему даже стало нехорошо: облегчение, удовлетворение, удивление, гордость, ощущение своей нужности, любопытство и пять-шесть других чувств, включая страх и неуверенность в том, что от него на самом деле будет толк. Он испытывал сильное волнение. На элементарном человеческом уровне это было замечательно — в его возрасте оказаться востребованным, учитывая, каким незначительным и ненужным он себя чувствовал, когда с карьерой было покончено и началось тоскливое существование на ранчо. На традиционно возвышенном уровне Кармайклов это было прекрасно — получить шанс еще раз послужить своей стране, принести ей пользу в момент кризиса.
Во всех смыслах это просто восхитительно.
При условии, конечно, что он еще действительно на что-то способен… в сложившихся обстоятельствах.
Да, при этом условии.
Возвращаясь в Ван-Нуйс, чтобы перезагрузиться для следующего полета в зону пожара, Майк Кармайкл представлял себе, что он снова в Нью-Мексико и в полном одиночестве бродит под головокружительно высоким небом, расцвеченным медленно проплывающими пурпурными облаками. Только так он мог противостоять обрушившемуся на него удару судьбы, не оказаться раздавленным. Там, в Нью- Мексико, его окружали мрачные монолиты из песчаника, горы с пятнами редких скоплений полыни и мескитовых деревьев, а вдали маячила зазубренная коричневая вершина священной Шип-рок — или, как называют ее навахо, «Горы с крыльями» — копье застывшей магмы, вознесенное над ровной, бесплодной, серебристо-серой гладью пустыни.
Майк любил это место. Там у него всегда возникало ощущение, что он в мире с самим собой.
И из такой-то благодати он вынужден был вернуться ко всему этому: обезумевшие орды, забившие все шоссе, в панике спасающиеся бегством неизвестно от чего, столбы грязного дыма, испятнавшие небо, пожираемые пламенем дома, кошмарные твари, разгуливающие по городу, Синди, ставшая их заложницей на борту космического корабля с другой звезды, корабля с другой звезды, корабля с другой звезды…
Нет. Нет! Нет!! Нет!!!
Думай о Нью-Мексико. Думай о пустоте, одиночестве, спокойствии. О горах, холмах, о совершенстве высокого прозрачного неба. Очисти свой разум от всего остального.
От всего…
От всего…
