хочешь сказать, что-то было дальше?
– Разумеется! – я широко улыбнулся.
В общем, помучил я его еще немного. За десять лет, знаете ли, стоило… Несколько раз Больцано хватался за сердце… а может, там просто бумажник лежал. Но в конце концов я позволил ему перевести дух.
– Скажи мне… без всяких твоих выворотов, – Больцано перегнулся через стол и заглянул мне в глаза с расстояния десяти сантиметров. – Эта станция – моя?
Вот человек! Бывают же такие… мелкие эгоисты!
– Ваша, мистер Больцано, ваша. – Я встал. – Вы должны гордиться такими сотрудниками, как я. Не каждый бы на моем месте доработал свою смену до конца. Но – посмотрите – вот он я! Здесь! И только сейчас заявляю вам о своем увольнении.
На самом деле доработать оставшиеся пять дней было даже забавно.
– Увольнении… – пробормотал мой бывший босс. Кажется, он начинал что-то понимать. – Так эта потрясная тачка на площадке…
– Моя, – я коротко кивнул. – Я разрешил своему другу Коргло слетать, куда ему было нужно, и он прислал ее мне буквально через два дня. Очень обязательные парни эти тжеры…
– В итоге ты неплохо наварился, Миша? – задумчиво спросил Больцано.
– Я бы подобрал более сильные выражения, – я подмигнул. – Видите ли, теперь Коргло владеет всего лишь двумя планетами.
Я направился к двери, в то время как Больцано, по всей видимости занимался тяжелой умственной работой – вычитал два из трех. Внезапно он встрепенулся, выскочил из кресла и схватил меня за грудки. Смешно это выглядело – в нем весу-то килограмм пятьдесят от силы.
– Скажи мне, Мишша, – прошипел Больцано. – Только правду скажи! Что ты ставил на кон?
– Ну, я же говорил. Тжеры ничего не понимают в земных правах собственности. Да и вообще, у них, по-моему, так: поставил, значит, имел право. – Я осторожно отцепил от себя маленького итальянца.
– Ты!.. Ты… – Больцано глотал слова.
– Ага, – я кивнул. – Хотел было поставить Горию – знаете, самая никчемная, по-моему, колония у нас. Не прокатило. Тжеры – они кто-кто, но не лохи.
Я вышел за дверь и направился к своей новой машине. Страсть как хотелось прокатиться. Голос Больцано задержал меня у самого люка.
– Михаил! Что ты собираешься делать со своей планетой?
– Что? – я пожал плечами. – Да продам подешевке. Что мне еще с ней делать? Коргло обещал помочь найти покупателя. А может, даже сам выкупит.
– Миша! – Больцано подошел ко мне вплотную. – Обещай мне одно, пожалуйста. Обещай, заклинаю тебя всем, чем только могу… Всеми святыми…
– Да в чем дело-то, мистер Больцано? – право слово, смешно было на него смотреть. Трясется, глаза безумные…
– Обещай, что никогда больше не будешь играть в карты с тжерами.
– Зачем вы мне это говорите? – я засмеялся и похлопал итальянца по плечу. – Я сорвал банк и на карты теперь даже не взгляну. Вовремя остановиться – вот что главное!
Вспоминай меня
Вокруг меня светло. Настолько светло, что можно разглядеть любые самые мелкие детали до самого горизонта. Правда, никаких деталей нет, кроме меня здесь вообще ничего нет, но я знаю, что если бы что-нибудь было, я бы видел это вполне отчетливо.
Вокруг светло, но этот свет – черный. Черный свет – это абсурд, бессмыслица. Так не бывает, я знаю, но так есть, я вижу. Наверху – черное небо без единой звездочки, повсюду – черный-пречерный густой воздух. Слишком густой, вязкий и тягучий, им тяжело дышать. Каждый глоток приходится с силой проталкивать в себя, причиняя боль измученной гортани. Проникая в легкие, воздух не желает мириться с отведенной ему ролью, стремится вырваться наружу. Кажется, ему не хватает совсем чуть-чуть, чтобы разорвать мое тело на части. Пробую не дышать, но это не приносит облегчения, и я снова делаю мучительный вдох.
Впереди, шагах в ста, я замечаю свою Цель. Не могу сказать, каким органом чувств. Она никак не выглядит, вокруг меня по-прежнему черная пустота, но Цель я чувствую. Я не знаю, что это за Цель и зачем она мне, но знаю (откуда?), что должен до нее добраться. Что я буду делать потом – представления не имею.
Ах, да, я понимаю, что не смогу добраться до Цели. Никак не смогу, ни за что. Что мне помешает, не знаю, и от этого страшно. Потому что идти я обязан. Не могу не идти.
И я делаю первый шаг. Осторожный и неуверенный. Едва я ставлю левую стопу на землю, ее начинает жечь нестерпимой болью. Шагаю правой ногой – с ней происходит то же самое. Теперь я знаю, почему не смогу дойти до Цели, и мне становится еще страшнее. От боли, от страха и от обиды по щекам текут слезы. Превращаясь в расплавленный свинец, они прожигают лицо до костей.
Шаг, еще шаг. Ноги горят. Ступни сгорели полностью, я еще немного пытаюсь ковылять на пылающих огнем культях – это еще больнее, потом теряю равновесие и падаю лицом вниз. До Цели – почти так же далеко как и в самом начале моего обреченного на неудачу похода. Начинаю ползти на руках, и с ними происходит то же, что с ногами. Когда руки сгорают по локоть, я прекращаю сопротивление и ложусь грудью на прохладную, мягкую землю. Теперь гореть начинает все тело.
Я просыпаюсь. Нет, не так. Я вываливаюсь, выпадаю из чудовищного кошмара и оказываюсь на больничной койке. Дышать на самом деле тяжело и тело по-прежнему горит. Боль пробивается сквозь плотное одеяло морфинов и анальгетиков, окутывающее сознание. Сейчас она, пожалуй, даже сильнее, чем во сне, но засыпать снова я не хочу.
Надо зацепится взглядом за что-нибудь в реальном мире. Легко сказать, но как это сделать, если весь реальный мир для меня сейчас – это белый потолок лазарета. Я даже не в силах повернуть голову, чтобы посмотреть на стены. Впрочем, стены не намного интереснее потолка, такие же белые. Но если бы я смог наклонить голову чуть вправо, я увидел бы дверь. А если смотреть на дверь, легко представить, как она открывается и становится виден кусочек коридора. Можно мысленно пройти по этому коридору, заглядывать в другие двери и думать обо всем корабле. И о людях, которые на нем работают. Об экипаже. Об участниках экспедиции. О моих друзьях, которых я не видел целую вечность – доктор Иверсен запрещает посещения.
Док говорит, что с того момента, как я попался на зуб арахноиду, прошло всего десять дней. Наверное, так оно и есть, но мне кажется, что в моей жизни не было ничего, кроме этой койки, белого потолка и непрекращающейся боли. И кошмаров. Я уже с трудом вспоминаю, что бывает просто сон, когда засыпаешь, а потом просыпаешься. Свежим и отдохнувшим. Как бы я хотел отдохнуть, если бы вы знали, как я устал.
– Я устал, – говорю я, с трудом ворочая во рту многокилограммовым языком.
Кому я это говорю, удивляется часть моего сознания. Вот оно что, оказывается, надо мной склонился док. Он спрашивает, как я себя чувствую. Я бы мог подобрать много слов, описывающих мое состояние, но я выбираю самые короткие. И самые важные, я действительно невероятно устал.
– Устал он! – доктор корчит сердитую, презрительную гримасу.
Получается плохо, игрок в покер из него никудышный.
– Лежит бугай, кровать под ним прогибается, и гляди-ка – устал. Гири я тебя прошу таскать, что ли? – док делает паузу и продолжает уже другим тоном. – Самое страшное позади, веришь?
Я молчу, но доктор ждет ответа.
– Верю, – это проще, чем спорить.
– Правильно делаешь, что веришь, – кивает док. – Я не стараюсь тебя приободрить, а говорю то, что есть. Вакцина подействовала, понимаешь? Теперь ты сможешь справиться с болезнью. От тебя требуется только одно – борись, парень! Соберись с силами, и уже завтра ты почувствуешь себя лучше. Завтра, слышишь!
«Слышишь, веришь, понимаешь»… Доктор постоянно пытается усилить обращения ко мне. Ему, видно, и в самом деле важно достучаться до моего сознания. Я его слышу. Больше того, я, наверное, действительно ему верю. Но как он не понимает, что я не могу дойти до Цели? Почему не видит, что я устал? У меня нет сил
