— Витенька-а-а! Родненьк-и-й! Ты верну-у-улся-я-я!!!
В следующую секунду он уже сидел на полу, обнимая бьющуюся в истерике сестру.
— Они… они сказали… что те могут вернуться… зе… земляки ихние… Так я тебя чуть не зарезала-а-а! Витеньк-а-а-а…
— Галька! Ну, ё-мое, а! И дома! Ну ладно, ладно тебе, не реви ты уж так. Ну, все хорошо, все вернулись, все кончилось.
— Витя-я-я-я…
— Ну хорош тебе, в самом деле! Как дите, ей-богу. Пошли в комнату что ль, а то сидим в темноте, как незнамо кто.
Он поднял с пола рыдающую сестру и отнес ее в комнату, сам при этом чуть пару раз не рухнув по пути. Многократно побитое тело настоятельно требовало покоя, а не таскания упитанных сестер по квартире. Хотя за эти несколько дней Галина похудела существенно — он почувствовал это сразу, как взял ее на руки.
Витек положил сестру на кровать и включил свет. И закусил незажившую как следует губу так, что на подбородок брызнула кровь.
Лицо сестры было сплошным синяком. Из надорванного уголка рта сочилась сукровица, перемешиваясь со слезами, струящимися из заплывших щелочек глаз.
— Кто это тебя? — замороженно спросил Витек.
Сестра прикрыла лицо ладонями. На тыльной стороне правой ладони из-под намокшего красным бактерицидного пластыря виднелся край глубокого разреза.
— Не смотри.
— Кто!!! — не своим голосом заорал Витек.
— Саид. И… и Ибрагим, — глухо простонала Галина, сотрясаясь в рыданиях. — Не кричи.
— Не буду, — сказал Витек. — Тебе в больницу надо.
— Я никуда не поеду.
Витек стоял на коленях у кровати сестры бледный, как мертвец, не в силах оторвать глаз от разреза на руке сестры, похожего на край чьей-то дьявольской улыбки, выглядывающей из-за пластыря.
— Они тебя?..
— Да, насиловали… Все время…
— Понятно.
Он зажмурился. Дальше смотреть было невыносимо.
— Галь. Ты это… Ты тогда полежи, а? Я сейчас Франкенштейна позову. Он все сделает, ладно? Ты только не плачь, хорошо?
— Какого Франкенштейна? Студента?
Галина оторвала ладони от лица и попыталась справиться с собой.
— Не ходи никуда, не надо никакого студента. Они сказали три дня вообще из квартиры не выходить.
— Кто сказал?
— Ну эти, в масках. Которые меня оттуда вытащили.
— В масках?
— Ну да. Их четверо было. Саид с Ибрагимом и своими головорезами куда-то отъехали, оставили со мной одного самого зачуханного, а меня связали. Это я позавчера бежать пыталась, так они меня… Как мужика лупили… А Ибрагим вот — ножом на руке вырезал. Медленно. Сказал — на память, чтоб не забывала, кто хозяин…
«Чтоб… не забывала… кто… хозяин…» — гулко отдалось в голове. Витьку не надо было даже снимать пластырь с руки сестры, чтобы узнать, почему край надреза был похож на улыбку…
Она снова заплакала.
Витек со всей дури саданул кулаком в стену, так что под обоями зашуршала осыпающаяся штукатурка. За стеной раздались сонные причитания.
— Вашу мать! Кого там опять черти разжигают?! Не выспаться в этом доме, ни…
— Сева! — заорал Витек.
— Витек? — нерешительно спросил голос за стенкой.
— Севка, быстро дуй сюда вместе со своей аптекой.
За стенкой засуетились.
— Да я сейчас, сейчас, только вот штаны надену…
— …а тут они врываются. В масках. С автоматами. Четверо. Зачуханного сразу ножом в горло — тот и пикнуть не успел. Меня развязали — и в машину. Домой привезли, сказали никуда не выходить. И, мол, чтоб поосторожней. Чтоб не открывала никому. И что ты уехал, сказали. На заработки, мол, и надолго. Я сразу поняла, что они гонят, что с тобой что-то случилось… Кто ж тебя так избил-то? И где тебя носило все это время?
Вошел Сева, увидел Витька с сестрой и сразу начал метаться, как угорелый, одновременно что-то вонючее разогревая на плите, путаясь в шприцах и бинтах и при этом треща без умолку, избавив тем самым Витька от придумывания правдоподобных ответов на Галькины вопросы.
— Господи, да кто ж вас так? Сначала Витьку, потом тебя… Не жизнь стала, а сплошное побоище. Я, Галь, как услышал, как братуха твой по телефону…
Сева-Франкенштейн перехватил Витьков взгляд и тут же плавно съехал на другую тему.
— Так вот, я и говорю. Что на свете-то делается, куда страна катится? Так же, глядишь, скоро все друг друга изувечат — одни хроники да инвалиды останутся. Вчера Кольке с третьего подъезда корефаны всю харю разворотили — пузырь они не поделили. А третьего дня…
За суетой, трепом Франкенштейна и примочками-перевязками прошел вечер и часть ночи. Сева, наконец, ушел, содрав напоследок с плеча Витька ненужную уже повязку (высказавшись с умным видом: «Пусть дальше так заживает»). Сестра, намазанная каким-то на редкость вонючим снадобьем и замотанная бинтами, словно мумия, заснула, скорее всего, под действием чего-то очень нетрадиционного, с крайне ответственным видом введенного ей Франкенштейном внутривенно. Витек же, мучимый нехорошими мыслями, отвергнув предложенную не в меру заботливым соседом «помощь от всех переживаний», забылся лишь под утро. Но и утром выспаться ему не дали.
…Кто-то тряс его за плечо.
— М-м-м-м, — сказал Витек и перевернулся на другой бок.
— Вставай!
Он вздохнул горестно, перевернулся обратно и открыл глаза.
На Гальке уже не было бинтов. На ней был толстый слой пудры, делающий ее похожей на мраморную статую работы Кустодиева, если бы Кустодиев делал статуи. Под пудрой синяков не было видно, а глаза скрывали темные очки.
— Вставай, собирайся. Сейчас такси приедет.
Витек проснулся окончательно и только сейчас увидел два чемодана, стоящих посреди комнаты.
— Ты куда это собралась?
— Мы уезжаем, — не терпящим возражений тоном заявила Галька. — Если помнишь, у нас еще дом в деревне имеется.
— Дом? В деревне? Это который от родителей остался?
— Он самый.
Витек почесал указательным пальцем висок, но покрутить не решился.
— Галь, очнись! Он тогда был сарай сараем, а сейчас уж, небось, вообще на дрова рассыпался.
— Не рассыпался!
Сестра была настроена более чем решительно. Казалось, что из-под темных очков вот-вот сверкнет молния.
— Тогда строили так, как сейчас и не снилось. Он еще сто лет простоит. А, по-твоему, лучше, чтоб нас здесь на ремни порезали?
— Где-то я уже это слышал, — пробормотал Витек.
— А если слышал — давай, поднимай задницу и собирайся быстрее.
