Или не верить?
Первую неделю после Пашиного ареста она много плакала. Звонила Лизке. Ждала ее приезда. Тем и жила.
Однако, еще до Лизаветиного прибытия она сумела взять себя в руки.
Думала и рассуждала так:
Ну что?
Бывали у меня деньки и потяжелее!
А каково было в Ленинграде тогда, когда Ванькины родители были против свадьбы?
Каково было, когда Ванька пил по-черному?
А была тогда она в Ленинграде — одна одинешенька! Без денег, без квартиры, без образования…
Койка в общежитии — вот и все ее богатство было тогда.
А теперь — а теперь, что она потеряла?
Пашину любовь?
Да!
Наверное…
Наверное — да!
Но у нее есть дети.
У нее есть деньги.
У нее есть достаточно средств…
Саймоны сказали, что сразу после суда ее половину с их с Павлом общего счета сразу разморозят и выделят в ее отдельный счет.
А там — немаленькая сумма.
Но это ведь не главное!
Впрочем, и когда прилетела Лизавета, да не одна, а со смешным мальчишкой Серафимом, которого собиралась устроить здесь в глазную клинику на операцию… когда они с сестрой, уложив деток в кроватки, обнявшись, вдоволь наплакались, Лизавета так же то же самое ей и сказала.
Разве это горе?
Муж сел…
Ну…
Ну, выйдет через четыре года.
А может, и через два.
Но дети-то целы и здоровы, слава Богу! И сама.
И сама здорова, на воле, и при деньгах!
— Тебе бы только делом самой заняться, а не то захиреешь, зачахнешь от безделья, — сказала Лизавета на второй день их с Серафимом пребывания.
И тут же принялась искать адреса кастинговых агентств, что обслуживают Голливуд…
Какая — никакая, а все ж актриса!
Лизка вообще молодец!
И кабы не она, трудно пришлось бы Тане этим октябрем.
Какой бы сильной Таня ни была, а все ж таки баба-бабой.
Теперь, бывало, услышит Пашину любимую по радио — этих, Papas and Mamas, где про калифорнийскую осень:
Как услышит — так сразу в слезы.
А Лизавета все поперву взяла на себя.
И переезд в новый район.
И обустройство в новом их доме.
И с мальчишками была целыми днями — возилась, как добрая старая нянька… И порой ей, Таньке, слезу с соплями подтирала.
И с деньгами все вроде как было нормально.
Только вот в новом, купленном ею доме было пока пусто.
И пусто, и стыдно и холодно.
И она все время мерзла этой калифорнийской осенью. Кутаясь в шаль и даже включая климат- контроль на полные сто десять Фаренгейту… И все одно — мерзла.
И Лизавета ее обнимала и прижимала к себе… А не согревала.
Чуть что — Таня в слезы.
А по радио — возьми да опять — поставят эту…
И снова слезы катятся из глаз…
Лизавета с удовольствием возилась с мальчишками и иногда укатывала с ними на полдня куда-нибудь в дельфинарий или Диснейленд.
Чтобы сестрица могла посидеть одна со своими мыслями.
Татьяна вообще-то и верила, и не верила.
Ну, как же не верить, если все газеты, все каналы местного ти-ви. Все кричали и орали, что ее муж растратчик и педофил… И более того, и того более, когда она сама его спросила!
Разве он сам не сказал, что это правда?
Но она все же что-то чувствовала!
Она чувствовала, что Паша что-то скрывает!
И потом, ну никак не мог он этого…
Пятнадцатилетняя девочка-латина..
Полтора миллиона казенных денег…
У нее были дурные мысли, нанять частного сыщика, чтобы он порылся в этом деле и разузнал бы ну хоть чуточку какую правды!
Она сказала об этом Лизавете.
А потом сказала одному из Саймонов… Но тот не одобрил, причем с таким видом, будто она сказала какую-то неприличную ерунду.
Саймонам вообще что-то явно было известно, но они как рыбы молчали.
Миссис Розен, все будет хорошо!
От горя и стыда безделье стало донимать ее с особенной силой.
И даже переезд семейства из стеклянного дворца на Пасифик-Элли драйв в южную часть побережья Фриско-Бэй наводил на мысль, что десять миль ближе к Голливуду для артистки — это символический первый шаг.
Посоветовавшись с Лизаветой, Татьяна съездила в модную арт-студию, сделала несколько снимков, и по Интернету разослала их вместе с обширным резюме по адресам всех известных и малоизвестных
