— Постарайтесь успокоиться. Попытайтесь не думать больше о том, что вас терзает. По крайней мере до конца этой ночи.
Она взяла полотенце и, став на колени около дивана, начала вытирать ему лоб и щеки. Он закрыл глаза. Затем почувствовал прикосновение кубика льда, которым она проводила по его щекам. Она словно положила кусочек луны на его кожу. Такая хорошая. Его единственный друг…
— Голова болит?
— Немного.
— Вот аспирин.
Он открыл глаза, положил таблетку в рот, приподнялся и приблизил губы к стакану, который протянула ему учительница. Отпил глоток лимонада, а она подложила руку ему под шею, чтобы поддержать его голову так, как делала мать, когда он в детстве болел.
Он опять вытянулся на диване и закрыл глаза. Она снова опустила луну на его щеку. Ему стало легче и спокойнее. В его памяти промелькнул образ жены — точно фотография незнакомой женщины на странице небрежно перелистываемого журнала… От рук учительницы исходил тонкий аромат, совсем как дыхание рая… Но какое у него право злоупотреблять ее добротой?
— Мне очень неловко, что я пришел сюда в такой час, — пробормотал он, не открывая глаз. Ему было легче говорить, не глядя на нее.
— Не думайте об этом. Друзья не просят друг у друга прощенья. Иначе они не друзья.
— Вы так добры, так… так…
— Пожалуйста, не идеализируйте меня. Не пытайтесь меня убедить, что я хорошая. Вовсе нет. Иногда мне даже кажется, что я слишком сурова. Но если бы я не была такой, то не выжила бы. Будьте тоже суровым, особенно сейчас, когда вы, больше чем когда-либо, нуждаетесь в себе самом.
— Я знаю, знаю, но я совсем растерялся. Скажите откровенно, вы считаете меня преступником?
— Вы чувствуете в себе желание убивать? Мысль о пытке террориста доставляет вам хоть малейшее удовольствие?
— Нет, наоборот.
— Тогда успокойтесь. И научитесь жить, не ища одобрения у других. Удовлетворяйтесь собственным мнением.
— Я уверен, что не одобряю сделанного.
— Хорошо. Но, учитывая состояние, в каком вы находитесь, я полагаю, вы должны перенести рассмотрение своего дела на другой день. Послушайте… Есть еще одна сторона вопроса, о ней вы, возможно, не подумали.
— Какая же?
— Слушайте внимательно. Если бы пленник остался в живых, его неизбежно выдали бы местным властям и он был бы расстрелян за свое преступление — за то, что подложил бомбу в училище… и за взрыв в кафе «Каравелла».
Она помолчала.
— Вспомните о других бомбах, — продолжала она, — о бомбах, в миллионы раз более мощных, чем эта бомбочка, которая, вероятно, была кустарного производства.
Лейтенант открыл глаза и посмотрел на нее.
— О каких бомбах?
— В наше время крупнейшие города как восточного, так и западного полушарий могут быть в любую минуту полностью разрушены. В арсеналах для каждого из них есть свои бомбы с надписанными названиями этих городов. Достаточно кому-нибудь нажать кнопку…
— Понимаю.
— Глава государства на совещании кабинета министров и руководителей генерального штаба армии может преспокойно решить, что его специалистам пора нажать эту страшную кнопку и устроить гекатомбу. И тогда взлетит на воздух все — школы, церкви, больницы, музеи, мосты, сады… И возможно, это будет началом гибели человечества.
Он задумался. Учительница снова вытерла ему лицо полотенцем.
— Я хочу сказать, что как будто никого эта страшная перспектива особенно не тревожит… по сравнению с шумом, который поднимается из-за бомб, взорвавшихся здесь в нынешнюю ночь и в предшествующие ночи. О, конечно, я отнюдь не оправдываю террор, каковы бы ни были его мотивы и цели… Я лишь напоминаю, что мы живем в условиях всеобщего и постоянного террора и что наша жизнь и смерть зависят от кучки террористов, выступающих под самыми различными масками. Защитников западной цивилизации… культуры… христианской веры… свободы… и тому подобное. Если бы взорвались большие бомбы, то ответственные за это не считались бы преступниками — просто потому, что не осталось бы ни судей, ни трибуналов, чтобы привлечь их к ответственности и судить. Потому что все было бы уничтожено, включая богословие, философию, идеологию… и экономические и политические интересы, вдохновившие этот роковой нажим кнопки…
Лейтенант почувствовал себя лучше, хотя голова еще была тяжелой. Он попросил учительницу погасить свет, и она охотно исполнила его просьбу.
— Честное слово, он понравился мне с первого взгляда, — пробормотал лейтенант. — Словно он был одной крови со мною, мой младший брат. Я чувствовал к нему такую симпатию, что когда его… пытали, то я в коридоре — хоть и не видел всего этого — испытывал боль в своем собственном теле… Я знал, какой пытке его подвергает сержант… Мне кажется, я даже закричал.
— Вы почувствовали себя физически кастрированным? Сержант сначала кастрировал вас духовно, а потом и физически?
— Я вновь трусливо уступил белому, смирился перед ним… Я ведь рассказывал вам о своем детстве, о том, как на моего отца напали трое хулиганов? Пожалуйста, скажите, что вы думаете обо всем этом?
— То, что я думаю — или уже не думаю, — не должно иметь для вас никакого значения. Мы расстанемся с вами через несколько часов, и, наверно, навсегда. Главное то, что вы сами думаете о себе.
Лейтенант перевернулся на живот.
— Врач намерен открыть всю правду… Возможно, я буду предан военному суду. Или мной займутся гражданские власти, когда вернусь к себе на родину.
Он вскочил, раза два прошелся по комнате, вновь охваченный гнетущей тревогой, а потом опять бросился ничком на диван. Учительница села рядом с ним.
— Я сильно в этом сомневаюсь. Кому-нибудь из военных корреспондентов известно об этом допросе?
— Не думаю. Но так или иначе слух о нем скоро проникнет в печать… и тогда, конечно, поднимется шум.
— Разве полковник не обещал вам, что не будет задавать вопросов? Разве майор не дал вам честное слово, что сегодня до полудня вы уже будете на борту самолета, который доставит вас домой?
Лейтенант пожал плечами.
— Если на них будет оказан нажим, оба прежде всего постараются спасти честь армии и свою собственную. И они не поколеблются принести меня в жертву. У меня нет свидетелей, которые бы слышали, что говорили мне эти два офицера. А сержант хранит у себя магнитофонную ленту, на которой записаны компрометирующие меня слова.
Вместо ответа учительница сделала то, чего он никак не ожидал, — она положила его голову себе на колени. Он замер, скованный смущением. А она продолжала говорить как ни в чем не бывало:
— Пока никакие ваши слова и никакие поступки не могут изменить положение. Важно сохранить хладнокровие и мужество, держать нервы под контролем. Солнце каждый день приносит нам новый свет. Постарайтесь заснуть. Потом примите душ, уложите вещи, дождитесь часа отъезда… и уезжайте!
— На другой фронт?
— Все равно. Рано или поздно вам придется определить свою позицию. В наше время нейтралитет невозможен. В мире нет больше убежищ, ни физических, ни психологических. Наступил час, когда надо брать на себя обязательства.
— А если меня отдадут под суд как виновного в смерти пленника?
