как Северный полюс, руками. Класс плавился под взглядом Найма, растекался теплой смолой – видимо, прикладная психология на самом деле являлась эффективным средством.
– Прекратите это! – неожиданно крикнула Мамайкина. – Это Гобзиков сделал, я сама видела, как он к Лицею подкрадывался. Прекратите!
Нервничала. Может, за меня боялась? Может, она догадалась, что это мы со Шнобелем на Автола напали, и теперь опасалась за своего бойфренда?
Но приятно мне от этого почему-то не стало, только уши сильнее нагрелись.
И еще я вдруг заметил, что уши горят не только у меня. Маленькие аккуратные уши Ирины Зайончковской тоже обрели цвет флага Китайской Народной Республики. Не знаю отчего, может, у Зайончковской какие свои скелеты в шкафу были, не знаю.
Это заметил не только я, это заметил и Чепрятков. И Чепрятков отомстил за дезодорант.
– Господа лицеисты! – воззвал он. – А я зря грешил на Гобзика! Не Гобзик это! Это Зайончковская!
Староста от неожиданности раскрыла рот.
– Да-да, это Зайончковская! Поглядите, как она покраснела! Как сковородка!
– Зачем ей это надо? – спросила Лазерова. – Ты, Чепрятков, просто какой-то гонщик, гонишь без тормозов...
– Молчи, Указка, – хаманул Чепрятков. – Сейчас все объясню.
Шнобель проскрежетал брекетами. Придет домой, изобразит в тетрадке Чепряткова. Чепрятков с искаженным лицом будет висеть на мясницком крюке, наряженный при этом в строгий черный сюртук, высокие кожаные ботинки, крупновязаную жилетку.
– Сейчас все объясню, – сказал Чепрятков. – Она, то есть Зайончковская, в Автола тайно влюблена! Написала ему письмо – типа, Аверьян Анатольевич, я ваша навеки...
Зайончковская деревенела. Не одеревенела, а деревенела – постепенно превращалась в скульптуру деревянного зодчества. От такого кто хочешь одеревенел бы.
Найм грыз ручку, видимо, раздумывая, что ему предпринять. Вмешаться ли в процесс или подождать, пока мы сами друг друга перебьем.
– А Автол ей, значит, отказом ответил: говорит, я слишком прожжен, чтобы со всякими соплючками возиться. Вот Зайочковская его и невзлюбила. И решила отмстить!
Чепрятков хихикнул.
– Заткнись, Чепрятков, – посоветовал Антон Бич.
– Это жестокая месть отвергнутой женщины, – не заткнулся Чепрятков. – Она, значит, Автолу говорит...
– Помолчи, на самом деле, – негромко сказал Найм.
Но Чепрятков не хотел помолчать, Чепрятков хотел высказаться:
– Она и говорит Автолу: «Я, такая простая русская...»
– Чепрятков, заткнись! – потребовал Антон Бич уже решительнее.
– Сам заткнись! – разозлился Чепрятков. – Твоя подружка из-за любви на стену лезет, на педсостав уже нападать стала, а ты ее утешить толком не можешь!
Антон молча бросился к Чепряткову. Чепрятков стал счастливо разворачиваться в боевой порядок, но тут Зайончковская закричала:
– Антон!
Теперь уже не только уши, теперь пламенело уже все лицо старосты, уже сплошной КНР, уже сплошной цзянь цзиминь. Бич замер.
– Антон! – Зайончковская бешено огляделась, затем выбежала из кабинета.
Антон Бич рванул за ней.
– Осторожнее там, Антоха! – крикнул вслед Чепрятков. – Истерия передается по наследству!
Бич выскочил из класса.
Класс осуждающе поглядел на Чепряткова. Лю – это святое, над этим даже Чепряткову глумиться возбранялось.
А она совершенно спокойно сидела. Наверное, она не верит в лю.
– Что смотрите, черви? – пренебрежительно хмыкнул Чепрятков. – Не надо так на меня смотреть... А ладно, смотрите, мне плевать...
Чепрятков развалился на стуле, достал щипчики и принялся обкусывать ногти.
Найм медленно подошел к нему.
– Ну чего еще? – буркнул Чепрятков, не отвлекаясь от ногтей.
– Вытяни руку, – велел Найм.
– Зачем?
– Вытяни, – сказал Найм.
Чепрятков спрятал щипчики и с равнодушием вытянул руку, повернутую вверх ладонью.
Найм придвинулся к Чепряткову вплотную. Кажется, Найм доставал что-то из внутреннего кармана пиджака. Что он доставал, мне было не видно из-за спины обэжиста, но зато мне было прекрасно видно лицо Чепряткова. Чепрятков перестал веселиться, побледнел и даже облизнулся от испуга.
Найм шагнул в сторону, и я увидел. В руке Чепряткова была зажата граната «Ф-1». Разлет осколков сколько-то там сотен метров. Смерть всему живому. А на пальце Найма было надето кольцо.
– Ну, – смиренно улыбнулся Найм. – Веселись.
Класс вздохнул.
– Что? – проблеял Чепрятков.
– Веселись, говорю. – Голос Найма стал строже. – Ты же веселился вроде как... Веселись!
– Борис Михайлович... – пролепетал Чепрятков. – Не надо...
Класс замерз. Найм, конечно, был безумцем, в ангольском плену все мозги вышибли, но такого от него никто не ожидал. С перебором можно было вполне поздравить.
– Это же опасно... – сказала Халиулина. – Борис Михайлович, а вдруг он ее выпустит? Тогда она взорвется.
– В ходе татаро-монгольского ига развитие русских земель затормозилось более чем на триста лет, – ответил Найм. – Мы бы сейчас Японию перегнали. А ты, Халиулина, говоришь, взорвется...
– Борис Михайлович, я больше не буду.
И я первый раз услышал в голосе Чепряткова просьбу, а может быть, даже мольбу.
– Я больше не буду, пожалуйста...
– Отпустите его, пожалуйста, Борис Михайлович! – попросила Мамаиха.
Я поглядел на Мамайкину. Какая тоска. Второе место.
Лара смотрела на все происходящее сквозь свои фиолетовые очки, и я не мог понять, о чем она думает. Наверное, ждет, что кто-нибудь кинется на гранату, накроет взрыв своим телом.
А фиг ей, не буду никуда кидаться! У меня тело не постороннее.
Найм вернулся к гнусавому Чепряткову. Чепрятков держал гранату уже обеими руками, вытягивал их вперед, от себя, будто это хоть как-то могло его защитить в случае взрыва.
– Положи гранату на стол, – велел Найм.
– Она же взорвется...
– Положи на стол, – уже потребовал Найм.
– Я не могу...
– Положи! – Найм стукнул по столу кулаком.
Чепрятков разжал ладони. Граната грохнула на железо. Откатилась чуть в сторону. Чепрятков смотрел на нее, наверное, с секунду, затем сложился чуть ли не вдвое и плюхнулся на пол.
Мне тоже захотелось на пол, но я удержался. Кое-кто пригнулся, Шнобель, к примеру. Девочки, пара штук, завизжали.
Найм взял со стола гранату, подкинул в воздух, спрятал в карман.
– Вставай, Чепрятков, – сказал он. – Ты настоящий герой.
Чепрятков показался, цвета блед и смущенный к тому ж.
– Вот видите, – назидательно сказал Найм. – Вот видите, что бывает с теми, кто не может отличить настоящую гранату от учебной. Учиться надо, Чепрятков, овладевать знаниями, а не по помойкам лазить...
Чепрятков, что странно, промолчал.
– Ладно, – общепримирительно сказал Найм. – Хорошо. Посмотрим, что вы продемонстрируете на стрельбах. И еще раз повторяю всем – учитесь обращаться с оружием. Вечного мира нам никто не обещал. У России есть две правые руки: армия и военно-морской флот! А все эти ядерные боеголовки – чушь, поверьте моему опыту. Решают не они, решают вот такие простые парни с нарезным стрелковым оружием! Когда финны нападут, от них ядерной дубиной не отмахаетесь.
И Найм похлопал Чепряткова по плечу рукой, с помощью которой в ангольском плену съел не одну обезьяну.
Звонок. Класс облегченно ломанулся к выходу. Я тож, я как все.
В коридоре ко мне подошел Шнобель, оттащил в сторону.
– Кокос, – зашептал он, – чуть не спалились, иван. Ситуация обостряется, иван. А ты и не чешешься.
– А как я должен чесаться? – не понял я. – Я чего-то не пойму...
– Просто чесаться! Энергично чесаться. Вот Найм ее вызвал автомат разбирать, а ты чего тормозил? Надо было вызваться самому. А потом сказать вслух, что все бабы – дуры и руки у них растут оттуда, откуда ноги...
– Зачем?
– Чем меньше мы метелку любим, тем больше по сердцу мы ей. Действуй по заветам классиков – они знали, как кошелкам лапшу развешивать. Приезжает, бывало, Пушкин в благородное собрание, видит самую красивую кочережку, подходит к ней и говорит: мадемуазель, ваша красота обратно пропорциональна вашему умственному потенциалу, я дурею просто. И все – мадемуазель уже его ненавидит и изо всех сил стремится доказать Пушкину обратное. А Пушкин уже к цыганам летит в красной шелковой рубахе, в белых лосинах, в меховом бобровом манто... А метелка ему письмо при свечах сочиняет – типа, вы оскорбили меня, но великому поэту можно все, оскорбите меня еще раз, еще раз... Вот так надо, иван. От противного.
– Так и действую. Да только просто...
– Просто у бобра на лбу короста! – ответил Шнобель в чепрятковском духе. – Иван, напрягайся! Дуй к этой пегой красавице и скажи, что повергнешь к ее ногам свою драгоценную щитовидную железу. Так.
Шнобель свалил, а я все-таки направился к Ларе. Она сидела на скамеечке у батареи. Так себе, спокойно сидела, будто и не случилось вообще ничего. Книжку читала какую-то вроде как. Читательница. Вот так всегда, сперва книжки читают, потом стихи сочиняют, а потом бутылку нитроглицерина в царя-батюшку. Девчонки – просто занозы какие- то, особенно с косичками. Вот те, кто с косичками, в очках и с подозрительным цветом волос, – все они неблагонадежны, нуждаются в присмотре. В пристальном надзоре умудренного жизненным опытом человека.
Например...
Я почти уже дошел до скамейки, но на полпути меня подхватила Мамайкина. Мамайкина принялась верещать, что скоро в наш город приезжает какой-то там крутой балет и
