нее.
Из-за нее.
Мамайкина гораздо ее красивее. Чемпионка Лицея по красоте, такие ноги, блин...
Я оглянулся. Ничего. Не видно. Трава.
Мамайкина красивее. На Мамайкину даже старшаки заглядываются, за ней один студент даже таскался, между прочим. А этот, котлетчик? Пользуется Мамайкина спросом, престижная модель. А я как лошара...
Я пнул траву.
Тихо.
След вильнул вправо. Гобзиков принялся петлять. Специально, наверное. Выписывал восьмерки, круги, другие геометрические фигуры. Это серьезно сокращало скорость продвижения. Я даже стал думать, а не заблудился ли я все-таки в этом поле, стал прикидывать, как мне отсюда выбраться, на всякий случай.
День был солнечный и светлый, но самого солнца при этом видно не было. Как-то хитро оно располагалось на небе, так, что видно его было только периферическим зрением и никак впрямую. Странный оптический эффект. Хотя весной всякое случается. Магнитное поле гуляет, вследствие чего образуются всевозможные оптические явления и на небе можно увидеть два зеленых солнца, а ночью четыре красных луны. Причем каждая луна на своем куске горизонта. Весна – это странное время. И вообще время какое-то странное пришло...
Так что с солнцем ничего необычного не было. В общем-то. Гораздо необычней была перемена, произошедшая с травой. Я вдруг заметил, что трава из сухой и коричневой превратилась вдруг в живую и золотистую и почти сразу выпрямлялась за спиной, так что обратный путь был виден очень плохо. И еще она больше была не похожа на лебеду, а скорее на мелкую худую пшеницу. Наваждение какое-то...
И температура...
Было тепло, почти как летом. Температурная аномалия, однако, но тоже ничего необычного, тоже случается.
Справа в пшенице зашуршало. Я остановился. Прошуршало снова.
Ну что ж, в пшенице, наверное, и должно шуршать. Суслики, луговые собачки какие-нибудь, всякая там фауна и флора активная.
Прошуршало еще.
– Егор! – позвал я.
В ответ пошуршало в сторону. Я не бросился догонять. Бегать в поле вообще не стоит. Заблудишься мгновенно, никакой наклон не поможет, а потом еще в канаву какую-нибудь провалишься.
– Егор, – позвал я снова.
Тишина на этот раз.
И вдруг мне стало страшно.
Не так страшно, как обычно, как бывает страшно довольно часто, – а очень страшно.
Я огляделся. Вокруг была одинаковая растительность в мой рост. Снова шорох.
– Егор! – позвал я уже погромче. – Возвращайся давай!
Возвращаться никто не собирался.
Я снова отправился по следу.
Воздух стал чище и влажнее, впереди явно была река. Только ее не было видно совсем, даже когда я подпрыгивал. Шорох. В голову немедленно стала лезть всякая дрянь. Эти дебильные полуденницы, солнечные зайчики-убийцы.
Тот, Кто Стоит За Спиной.
Я резко оглянулся.
За спиной никого не стояло.
Если впереди река, то пшеница вполне могла наклоняться к воде. Наверное. Если не встречу Гобзикова...
Я представлял такой план. Доберусь до реки, а там пойду вправо или влево, обогну поле, поднимусь обратно и встречу Лару. А потом мы как-нибудь отыщем Гобзикова...
Справа завопили. Вопль был опознаваемый. Гобзиков.
– Егор! – крикнул я и рванул на звук. – Егор!
Снова вопль. Уже ближе.
Оказалось, что бежать через эту дурную пшеницу гораздо сложнее, чем идти. Она была вязкой, я втыкался в нее, как в сеть. Так что бежать не получалось, получалось идти относительно быстрым шагом.
С ориентирами тоже было тухло. Кричал Гобзиков не постоянно и в разных местах. Я шарахался по всем азимутам, а потом он сам на меня вылетел. Сбил с ног, и мы покатились, потом шарахнулись в стороны, потом опознали друг друга.
Гобзиков имел дурковатый вид. Совсем как главный герой японского фильма о привидениях. Пошел чувелл помыться в ванную, а там пять дохлых раскосых девчонок с мобильными телефонами. И тянут прогнившие лапки к горлу, е-э-э-э. Одним словом, джапский хоррор.
– Что?! Что случилось?!
– По-лу...
И я услышал, как совсем недалеко от нас кто-то мощно втягивает воздух. Гобзиков вцепился в землю.
Втягивали воздух здорово. Так может втягивать воздух мощный компрессор. Знакомиться с компрессором мне почему-то не хотелось, я оторвал Гобзикова от почвы, и мы побежали.
Против наклона.
Гобзиков бежал первым. Он был переполнен бешеной перепуганной энергией и рвал пшеницу, как ледокол «Ленин» арктические льдины. Правда, иногда мне приходилось Гобзикова направлять, ну, как чересчур закусившего удила коня.
– Влево! – орал я. – Вправо! – орал я.
Но Гобзиков бежал слишком быстро, психически так бежал, я за ним не успевал, я под ноги и то еле успевал смотреть.
– Стой! – я схватил Гобзиков за плечо.
Его повело, он завалился и немного прокатился еще, сминая колосья. А потом стал смотреть куда-то за мое плечо, я обернулся. Никого.
– Я потерял направление, – сказал я.
Я действительно его потерял.
Пшеница шевелилась.
Может, ветер подул, а может, еще что, не знаю, чертова пшеница шевелилась, направление потерялось. Колосья клонились в разные стороны, во все стороны одновременно.
Гобзиков вскочил.
– Она... – Гобзиков неожиданно вцепился в меня. – Она там!
Снова шорох.
– Она! Она! Она!
Я влупил Гобзикову пощечину. Зубы щелкнули, шея хрустнула, силу удара я не рассчитал. Гобзиков помотал головой.
– Куда? – очнулся он. – Куда нам?
– Не знаю!
Я оглядывался. Пшеница волновалась.
– Она страшная! – принялся шептать Гобзиков. – У нее мясо отваливается...
– Спокойно! – Я стукнул Гобзикова в плечо. – Не дергайся! Кто там?
– Полу...
– Только не говори про полуденницу!
– Мясо отваливается... Почему шевелится трава? Это она шевелит траву!
Гобзиков заорал и принялся пятиться на заду через пшеницу. Это было довольно смешно, никогда не видел, чтобы кто-нибудь удирал, сидя на заднице. Но Гобзикову было не до смеха.
Шорох. Гобзиков подпрыгнул.
Когда в велосипедное колесо вставляют открытку на прищепке, получается скрипун. В траве, метрах в десяти от нас, притаился скрипун.
– Это она! – Гобзиков перевернулся на четвереньки и побежал уже на четвереньках.
Причем навстречу скрипуну. Едва успел его догнать. Напрыгнул сзади, повалил на землю. Прижал.
Скрипело совсем рядом. Я медленно поднял голову.
Сквозь колосья была видна грязная серая фигура. Непонятно кто. Честно говоря, больше всего похоже на обряженное в мешковину чучело. Я медленно, очень медленно стал отползать назад. Гобзиков, видимо, обрел разум и полз рядом со мной. Так мы и отползали. Метров пятьдесят, наверное, проползли. Потом поднялись на ноги и побежали. Молча. Не сговариваясь. Просто побежали.
Мне не хотелось о чем-то спрашивать Гобзикова, это скрипучее чучело меня как-то расстроило. Хотелось убраться от него подальше. И вообще, тут где-то была, кажется, река...
Не знаю, сколько мы пробежали, я не заметил время, я просто устал. Споткнулся. Гобзиков остановился и тоже опустился. На колени.
– Заблудились... – выдохнул он. – Я не хотел...
– Тебе же говорили, что поле настоящее!
– Я не хотел...
– А чучела чего испугался?
– Это не чучело!
– Конечно, это не чучело, – бодро сказал я. – Это несколько чучел! По всему полю! Чтобы ворон пугать!
– А что за скрип?
– Ясно же что! Это открытки с прищепками. И колесики маленькие – от ветра крутятся. Все просто.
А что, подумал я. Объяснение вполне. Чучела с прищепками. Скрипят себе, прохожих пугают.
– Но я же видел! У нее же мясо отваливалось!
– Тебе померещилось. И вообще, прекрати панику. А то заблудимся – будем до вечера тут болтаться, а то и до утра. Кто такие поля только организует? А говорят, в стране кризис в сельском хозяйстве...
– Там! – Гобзиков указал пальцем в сторону.
Я оглянулся.
В небо поднимался черный дым. Такой получается, когда жгут что-то резиновое. Например, резиновый матрас.
Умница, подумал я. Какая же все-таки она умница. Отличный ориентир.
– Туда!
Километр, наверное. До дыма. Километр мы бежали. Это был самый тяжелый и мучительный бег в моей жизни. Я бежал, как через натягивающуюся сеть. Гобзиков скис совсем и держался за мою куртку. Всхлипывал.
А потом я увидел, что вокруг нас опять высушенная лебеда, а пшеницы нет. Нет.
А потом мы добежали.
Так и оказалось – дымил матрас Панченко, не исключено, что семейная реликвия. Рядом с матрацем стояла Лара.
Рядом с Ларой сидел мой утренний знакомец.
– Оборотень! – завизжал Гобзиков.
Едва успел его поймать. Некоторые распускаются просто на ровном месте, так нельзя.
Это был, конечно, не оборотень. Это был волк. Тот, которого я видел с утра. Волк поглядел на Лару.
– Попробуй остановить его, – сказала Лара.
Не мне, не Гобзикову.
Волк кивнул и исчез в траве. Через секунду я его услышал, волк негромко рыкнул. И в ответ рыкнули другие. Волки. Справа. Слева. Четверо. И вожак. Подковой.
Я спросил:
– Что это там... ну... серое...
– Сколько их? – Лара глядела вслед волкам.
– Одна... вроде бы... Егор, скольких ты видел? Этих, ну, полуденниц?
Гобзиков не ответил, Гобзиков засмеялся.
Глава 18
Смехотун
– Это называется смехотун.
– Чего? – спросил я.
– Смехотун. Хворь, инфекция. Человек начинает смеяться и смеется, пока... пока не
