Рассказы

Мне нужно было уяснить красоту математики, а я уяснил, что зубы у нее такие же ослепительные, как у рекламных красавиц, но только живые и тоже заманивали, чем очень способствовала узкая, кокетливая щербинка. Щербинку ни на одной из реклам изобразить не додумались. Я также уяснил, что вырез на платье чуть-чуть обнажал ложбинку, которая обозначала заманчивость и недоступность ее форм. Она просила меня заглянуть «в глубь математической логики», а мне хотелось заглядывать в глубину ее зеленых, как у Машеньки, глаз, в глубь той щербинки и той ложбинки.

— В гимназии наши встречи афишировать не обязательно, — прощаясь, предупредила она.

У нас с ней возникла общая тайна! И занятия наши она называла не занятиями, а встречами. Это тоже меня будоражило.

Теперь следовало любой ценой доказать, что наши с ней встречи приносят быстрые и сверхъестественные плоды… Уроки заключались в том, что она погружала меня в суть математики, в ее «философию», как она говорила, а затем нагружала домашними заданиями. И чтоб поскорей разгрузиться, я, проводив ее до двери, а потом глазами сквозь окно до углового дома, за которым она скрывалась, сразу же отправлялся якобы во двор, чтоб отдышаться, а в действительности — на два этажа выше, к студенту физико-математического факультета Сене. У нас в подъезде его величали кто «профессором», а кто Эйнштейном, потому что даже в лифте он перелистывал книги, изрисованные чертежами, испещренные ненавистными мне цифрами, словно обсиженные мухами. Иногда же он забывал, что в доме есть лифт, и в задумчивости, не замечая ступеней, поднимался на восьмой этаж пешим ходом.

Сеня был заботливым, безотказным «профессором» — и минут за двадцать на его кухне выполнялись все мои домашние задания. Попутно он втолковывал мне в голову то же самое, что втолковывала и она, но щербинка с ложбинкой не отвлекали меня. От его лица я не терял сознания, а от его плеча не сходил с ума… Потом Виолетта Григорьевна с удивлением обнаруживала, что я «отыскиваю для решения задач неисхоженные дороги». Она не понимала, зачем я «скрывал свои математические способности». Я отвечал, что мои «способности» раскрываются, когда я остаюсь с ними наедине, а в чьем-либо присутствии — например, в классе — они меня покидают. Слово «наедине» буквально преследовало меня.

— Стеснительный ты! — игриво сделала вывод Виолетта Григорьевна.

И я тешил себя предположением, что она со мною кокетничает…

О моих затаившихся способностях она сообщила и маме, когда та возвращалась с работы ровно к семи, надеясь, что Виолетта Григорьевна с нами поужинает. Но ужины, как и предвидел отец, она отвергала.

— Не снисходит? — спрашивал отец, возвращаясь поздней, чтоб не сталкиваться с математичкой. — Гордая! Не выношу, когда особость свою демонстрируют. Цену себе…

Предвидя слово «набивают», мама закашлялась.

Отец называл себя «человеком азартным». Но играть в свои азартные покер и преферанс он уходил к приятелям с фирмы:

— Дома в скверные игры я не играю. Если бы в шахматы…

Родители мои были вызывающе разными… Мама преклонялась перед отцом за силу и твердость, а отец перед мамой — за тонкость и мягкость. Каждый из них обожал другого за то, чего не было в нем самом.

Что Виолетта Григорьевна скажет отцу о наших с ней дальнейших занятиях «наедине»? Услышать мнение обо мне из ее собственных уст — это было для меня, как говорят, делом жизни. «А если она и сегодня аттестует меня так, что отец танком двинется защищать? Тогда надо будет кинуться наперерез. А если ему опять привидятся ехидство, неискренность?» Одним словом, ждать, хоть на время оставаться в неведении было невыносимо.

«Они начнут объясняться в столовой… А я бесшумно открою входную дверь, проникну — тоже бесшумно! — в свою комнату, приникну к дверной щели и услышу… Услышу не все, не с первых, к сожалению, фраз (иначе меня заметят!). Но хоть что-нибудь я узнаю». Таким был в тот день мой тактический замысел. Стратегический же по-прежнему основывался на том, что я был моложе Виолетты Григорьевны лет на пятнадцать, а это являлось для многих женщин значительным мужским преимуществом. Жаль, что его нельзя было использовать, учась в седьмом классе… Стратегический план выглядел, вероятно, безумным. Но безумной была и моя любовь!

Все я осуществил так, как задумал. Прильнув к дверной щели в своей комнате, я оцепенел, потому что услышал ее голос:

— Витя обойдется и без моей помощи. У него открылось математическое мышление.

У «профессора» Сени такое мышление было. Но мы с ним, наверное, перестарались… Раз она от меня отказывалась! Мне хотелось ворваться в столовую и признаться: «Это мышление я украл на восьмом этаже! Оно не мое…» Но и пошевелиться-то было нельзя.

— Витя во мне не нуждается, — заключила она. — Он вполне без меня обойдется.

Это я-то в ней не нуждался?!

— Он, может, и обойдется… Но я не обойдусь без вас в своем доме. Не удивляйтесь. Я отбивался от вас… Возвращался домой позже, чтобы с вами не сталкиваться. Я сражался с собой… Беспощадно боролся! Настраивал себя против вас. Как только мог! Но побороть себя оказалось немыслимо… Я избегал встречаться с вами лицом к лицу. Но когда вы из подъезда нашего выходили, я издали наблюдал за вами. А возвращаясь в квартиру, ощущал ваше недавнее присутствие в ней. И это не должно прекратиться…

Мне чудилось, что фразы те доносились с телеэкрана или из радиоэфира. Я не знал, что отец умеет так говорить. И не представлял себе, что он может произносить это! Но это был не телевизор и не эфир… Отец уже не выглядел бронированным — он был опять беззащитным. И до какой степени! Мой сверхпрочный и мощный отец… При лобовом столкновении с любовью именно сила проявляет внезапную слабость: у нее не оказывается иммунитета. Об этом я догадался позднее, уже в собственной взрослой жизни… Значит, мы оба смотрели ей вдогонку, пока она не скрывалась за угловым домом?..

— Вот поэтому я, если искренно говорить, и хочу отказаться. Вы ведь мне уже давали понять…

— Нет! По своей воле нет…

— Но я почувствовала. Еще на родительском собрании. И особенно потом, когда вы пришли по поводу Вити. Я ждала, что придет его мама.

— Я и не хотел приходить. После вашего приглашения в дневнике я подумал, что надо будет защищать сына. Но вновь вас увидел — и понял, что защищаться надо мне самому. Стал договариваться об этих уроках… Для спасения своего лучше было найти другого преподавателя. И я для себя твердо решил, что найду другого… а упрашивать начал вас.

— Сперва мне показалось, что я ошиблась. Но когда вы стали прятаться в автоматной будке и за мной наблюдать… Один раз, вам на беду, мне надо было позвонить, а будка оказалась занятой вами. Ваш рост, простите, и ваша спина… Не перепутаешь! Я сделала вид, что не заметила, что случайно мимо прошла. В общем, я должна отказаться…

— Вы будете к нам приходить. Я не отступлюсь. И добьюсь!

Отец опрокинул стул — и я догадался, что танк пошел в наступление.

— Мне не хочется это видеть.

— Но я не сдамся. Не отступлюсь! Я заставлю…

— Мне не хочется это слышать. Вы заставите? Каким образом?

— Не знаю. Пока не знаю… Но я добьюсь. Потому что по-другому, без вас… не смогу. И вам придется не смочь без меня! Сначала пусть будут эти уроки…

Отец не объяснялся по поводу домашних занятий — он объяснялся в любви. И вкус у него вовсе не был плохим.

В своей комнате я был не один: там присутствовал и весь мой «живой уголок». Глаза терьера Гоши, густо заросшие (не поймешь, что он думает!), ничего определенного для меня выразить не могли, но он злобно рычал. Не добродушно ворчал, как случалось, а вел себя протестующе. Такого еще не бывало… Машенькина спина напряглась, а уши и шерсть ощерились. Попугаи нахохлились… Только рыбы, набрав в рот воды, не реагировали на то, что происходило за дверью.

С одной стороны, отец добивался продолжения наших занятий. Наших с ней свиданий наедине. Но с другой — он ее у меня отбирал. Вроде он ее ко мне приводил, но на самом деле — от меня уводил. И я не сомневался, что отберет, уведет… что она неминуемо отступит, уступит. Как танк, отец наступал на нее, а под гусеницами ощущал себя я. Настоящие «страдания молодого Виктора» лишь начинались.

Я покинул свою комнату и вышел из квартиры так же неслышно, как и вошел. Но на лестничной площадке возникли сомнения: «Как мог я ее отдать?! Надо вернуться, прервать их общение… А если она уже отступила? Тогда чем они занимаются в этот момент?!» Ревность подсказывала ужасные варианты. А если она уступила — и в эту минуту уже под танком? Такое предположение звучало двусмысленно — я ужаснулся и сразу отверг его. Но все-таки… «Отец отбирает у сына счастье! Шекспир бы написал об этом трагедию…»

Узнавая о чем-нибудь особо ужасном, мама восклицала: «Шекспир написал бы об этом трагедию!» В подобных случаях она начинала с Шекспира, а не с какого-нибудь великого композитора, поскольку литература все же «мать всех искусств».

В одном Виолетта Григорьевна сразу уступила отцу: она продолжала к нам приходить. Или уже к отцу? Даже ужинать как-то осталась. Отец, словно угадав, как раз в тот вечер явился раньше обычного — и уселся напротив нее. Таким образом, забастовку свою он прекратил. Почему? Забастовки прекращаются, когда удовлетворяются требования бастующих. Какие его требования она удовлетворила? Подозрения подсказывали вопросы — один страшнее другого.

— Снизошла? И считает, что нам положено распластаться от благодарности? А как подозрительно она поглядывала на нашу еду! Гурманка… Аристократка! — сказал отец, как только дверь за Виолеттой Григорьевной захлопнулась.

«При ребенке?!» — привычно вопрошал мамин взгляд.

— Предмет свой она знает прилично. Даже математическое мышление у Виктора обнаружила.

Отец именовал меня полным именем. Мама же называла Виктором, только сравнивая с молодым, но несчастным Вертером. Имя моей первой любви тоже подверглось обсуждению… и мнимому отцовскому осуждению.

— В своей профессии разбирается… Но высокомерна, как это длинное «Ви-о-лет-та». Ей бы еще подыскать Альфреда!

Отец, чтобы сделать маме приятное, вспомнил персонажей великой оперы. Он хитрил, отвлекал маму от истины. И куда девалась отцовская прямота? Неужели из-за любви изменяют не только женам и сыновьям, но и своим характерам? Ревность меня раздирала… Я ревновал математичку к отцу, но мне и в голову не приходило раскрыть глаза маме: «А если она откажет Виолетте Григорьевне от нашего дома? Тогда я не смогу видеть ее, как сейчас, — пусть неверную, но любимую!»

— Если по-честному, положа руку на сердце, — продолжал отец, — мне обрыдли ее посещения. Но ради Виктора…

Мама закашлялась: так ее аллергия отреагировала на «обрыдли» и на все высказывания против гостьи.

Хоть бы при мне отец не прикладывал руку к сердцу и не сообщал о своей честности… Он не знал, что я знаю.