разные слова-паразиты. Одни люди суют всюду свое любимое «так сказать», другие не могут жить без «понимаешь», а вот грешный язык Владислава Петровича легче всего и с наибольшим удовольствием произносит это самое «отказать!».
Нам, к примеру, он не дал помещения для типографии, хотя мог бы его найти. Ему приятней, однако, чтобы мы по нескольку раз в день топали в Каменищи и обратно.
Одним словом: «Чего моя левая нога пожелает!» Свой фельетон мы так и назвали: «Наше слово — к левой ноге Владислава Петровича!»
И, представь себе, Владик заранее узнал о статье. Нет, он ничего не вынюхивал — просто директор типографии проговорился. Езерский отказал ему в новых шрифтах («Вы и старыми больно шлепаете!»), а директор ему в ответ: «Вас-то уж шлепнем! И на первой полоске!»
Владик немедленно принял меры. Прежде всего он помчался к начальнику. А наш старый таежный охотник ответил ему: «Я тебя, Езерский, сам давно на мушке держу. Но пусть газета первая пальнет! Сразу оценишь этих «разбойников».
Ты думаешь, Владик сдался? О нет! Он с ходу реквизировал автомобиль, на котором мы иногда ездим в типографию, и я прошагал десять километров в темноте через лес (так намного короче).
Газета завтра опоздает. А мы в самом конце номера напечатаем жирным шрифтом: «Номер не вышел вовремя из-за того, что герой нашего фельетона, Владислав Петрович Езерский, вновь оказался во власти своей левой ноги». Борьба так борьба!
P. S. Прости! Первый раз в жизни забыл поцеловать тебя: зол, не хочу сказать «как собака» (зачем обижать собак!), точнее сказать — «как зверь». И валюсь с ног от усталости. Прости!..»
«Быть может, это прозвучит пошловато, но я убедилась: время — самый надежный целитель. Еще недавно я бы ужаснулась, узнав, что ты со своими легкими прошагал десять километров по сырому вечернему лесу. А сейчас это твое сумасшествие (ты слышишь: сумасшествие!) меня нисколько не тронуло. Ну ни капельки!
Хотя мои сообщения о летчике и напоминают тебе какие-то там газетные «шапки», я все же дерзну еще раз сообщить: он уезжает отсюда через неделю и очень просит меня до отъезда что-то ему ответить. Ради меня он готов перевестись на постоянную работу сюда, в Крым: преподавателем в какую-то летную школу. Я вижу, что он, в отличие от тебя, по-настоящему… Да, да: именно
Не воображай только, что я когда-нибудь приеду в твой дикий лесной край: это значило бы не уважать себя, не ценить своей работы и, наконец, не дорожить твоим здоровьем. Хотя им я, кажется, почти уже и не дорожу.
История с Езерским, которой ты заполнил все предыдущее письмо, меня очень мало интересует, но я уверена почему-то, что фельетон вы написали беззубый: откуда вам уметь писать фельетоны?! Хотелось бы убедиться в своей правоте: пришли мне один номер этого вашего боевого листка.
И еще скажу, что любая уважающая себя редакция уже давно бы добилась постоянной автомашины, а не гоняла бы своих сотрудников ночью через лес.
Так приедешь ты в Крым или нет?! Спрашиваю тебя в последний раз. Самый последний!
«Маришка, любимая! Сегодня был на стройке нового жилого дома, что выходит одной стороной на наш местный Крещатик, а другой — к большому лесному озеру. Думал собрать материал для очерка. Но ничего не собрал…
Бродил по недостроенным этажам и все думал: «А вот бы поселиться нам в этой комнате!.. Или вот в этой… Или вон в той… Сюда бы поставили письменный стол и полку с книгами. А здесь вот, в этом углу, было бы Маринкино царство: врачебные инструменты, и едва уловимый запах духов, и уж непременно электрический утюг на гладильной доске… Я ведь знаю, как любит она разглаживать каждую морщинку на платье! А отсюда, с этого балкона, Марина могла бы глядеться прямо в озеро — такое чистое, что даже цвет камешков на дне разобрать можно…»
Мечты, мечты!..
На третьем этаже налетели на меня штукатуры. «Где же газета?! — кричат. — Обеденный перерыв на носу, а газеты нет! Эх, работнички!..» Я объяснил, что в понедельник мы «не выходим». Да они это и сами знают. Просто работали без выходного, воскресенье смешалось у них с рабочими днями — вот и понедельника не заметили.
Ну, стали извиняться. А за что? Ведь их «налет» доставил мне удовольствие. Значит, газету ждут…
Выслал тебе бандеролью не только фельетон о Езерском (ты ведь об этом просила), а всю подшивку нашей газеты, которую ты так неуважительно именуешь то стенгазетой, то боевым листком.
P. S. Кстати, вчера зачислили в штат редакции машинистку. Нашли наконец! Отыскали! Девятнадцатилетняя девушка из Ленинграда. Никаких оценок давать не буду. Скажу лишь, что весь мужской состав нашей редакции (кроме меня) вышел сегодня на работу в новых костюмах».
Каменищи. Строительство завода. Редакция многотиражки. Алексею Кудрявцеву.
Выезжаю десятого тридцать третьим, скорым, вагон седьмой. Марина.
Поезд тридцать третий, скорый, вагон седьмой. Марине Крыловой. Насчет машинистки наврал. Жду нетерпением, крепко целую. Твой Алексей.
СЕСТРА
Они были двойняшками. Но она родилась на полчаса раньше, чем он, и потому всю жизнь считалась старшей сестрой.
В школе они сидели за одной партой. И когда однажды, в шестом классе, он чуть было не остался на второй год, она решила, что тоже останется — сама, добровольно, чтобы не разлучаться. И работали они всегда вместе — в музее, экскурсоводами. И жили в одном доме, в одной квартире…
Когда-то давно он был мужем и отцом, а ее называли «тетей Валей». Но поезд, в котором ехали его жена и сын, был сброшен бомбежкой с рельсов под откос. И в большой квартире старого дома остались только брат и сестра…
У них были одинаковые привычки, одно и то же их радовало и волновало. И одна и та же была мечта: никогда не расставаться и (если возможно такое чудо!) уйти из жизни так же, как и пришли в нее: в один день, словно бы не покидая друг друга.
Валентина Ивановна не любила шума и суеты. «Вот бы уехать в деревню!» — мечтала она после веселого и грустного вечера, посвященного их совместному уходу на пенсию. «Вот поселиться бы в деревенской тиши!» — вслед за сестрой повторил он. Но это были слова, только слова: они не могли уехать из города, где был их музей, в который они продолжали ходить, как ходят в дом к взрослым, недавно уехавшим детям: придирчиво все оглядывая, ревниво подмечая малейшие неполадки и стремясь тут же, немедленно их исправить.
Вопрос о переезде все же возник — но не в деревню, а в другую квартиру, поскольку дом, в котором они прожили всю свою жизнь, подлежал сносу.
— Лишь бы это было в спокойном районе, — сказала Валентина Ивановна.
— Остальное не имеет значения, — согласился Сергей Иванович.
Долгие годы они провели в музейной тиши. Им казалось, что благоговейная обстановка, которая царит в жилище шедевров мирового искусства, должна быть повсюду: дома, на улице… И оба очень радовались, узнав, что их будущая квартира выходит окнами не на улицу, а во двор.
Правда, новая квартира ждала их довольно долго; как капитаны гибнущих кораблей, они последними покинули свой старый дом…
Переехали они в полдень, а вечером услышали под самым своим балконом свисток и стук мяча. Они выглянули и увидели, что молодые жильцы их дома бегали по площадке, разделенной пополам волейбольной сеткой, пасовали, прыгали и «гасили»…
Жизнерадостная девушка в синем тренировочном костюме, который показался сестре и брату вызывающе щеголеватым, держала во рту свисток. Она была судьей. Но не очень строгим, потому что то и дело смеялась. У себя в музее брат и сестра всегда вздрагивали от громкого голоса или смеха, как вздрагивают от нечаянного кашля в замершем зале консерватории.
Содрогнулись они и сейчас… Еще раз переглянулись — и решили, что все кончено.
На следующий день утром девушка в щеголеватом костюме затеяла беготню вокруг дома. Некоторые из вчерашних волейболистов послушно трусили за ней. А она время от времени восклицала:
— Ну как? Хорошо?!
Кивнув в сторону бегунов, Валентина Ивановна медленно развела руки в стороны. Этот жест сказал брату: «Ты их видишь? Ну, чего от них ждать?!»
Вечером девушка в синем костюме опять привела на площадку, под самый балкон, две команды волейболистов. Это, вероятно, было традицией.
А часа через полтора жизнерадостная девушка во дворе… запела.
— Ну, чего от них ждать? — уже вслух, с полной безнадежностью в голосе произнесла Валентина Ивановна. — Легкомыслие! Одно легкомыслие…
Молодые жильцы хорошо знали репертуар певицы в тренировочном костюме: они стали называть песни, которые им хотелось бы послушать в ее исполнении.
Валентина Ивановна не выдержала. Она решительно выпрямилась и пружинистым шагом, который нельзя было остановить, направилась на балкон.
— Тише! — бросила она сверху вниз. И, словно бы испугавшись своей решительности, добавила: — Пожалуйста…
Девушка, которая пела негромко, вполголоса оборвала песню на полуслове и с удивлением взглянула наверх. Она не знала, как высоко брат и сестра ценили свое одиночество, как настойчиво оберегали его. Не знала, что они с чуткостью дирижеров улавливали малейшие посторонние звуки. А в музейной тиши, которую они так любили, абсолютно все звуки принято было считать посторонними…
