И ИХ «БОЕВЫЕ ПОДРУГИ»
О роли жен в судьбе великих и выдающихся деятелей искусства написано много. Порой эта роль была бесценной, вписывалась златыми буквами в историю литературы, музыки, живописи. Не говорю уж о Софье Андреевне Толстой… Или об Анне Григорьевне Достоевской… Или о Кларе Вик, супруге и сподвижнице Шумана, продолжавшей своим фортепианным мастерством его жизнь. Не говорю уж… Не говоря, говорю!
Но спущусь с заоблачных примеров к более земным — к тем, кои наблюдал своими глазами.
Порой общение выдающегося с «боевой подругой» (простите за столь приземленный и ультранашенский термин!) весомо проявляется в случаях вроде бы не очень весомых: и малая деталь обнажает иногда масштабную суть.
Вот и обратимся к не столь глобальным — хотя и весьма значительным! — фигурам. К фактам на первый взгляд обиходным. Но, как говорится, красноречивым. Итак, разные люди, разные жены, разные случаи… Но что-то есть и такое, что позволило мне объединить их в одной, общей главе. Что-то такое есть…
Сергея Владимировича Образцова я знал и любил с детства. Хоть и издалека: он был на сцене, а я — в одном из последних рядов зрительного зала. Отца моего репрессировали — и средств на концерты и театры у мамы, работавшей стенографисткой, естественно, не хватало. Но в канун «всенародных» торжеств — под 1 Мая, 7 Ноября, 8 Марта — солидное мамино учреждение непременно устраивало предпраздничные вечера: первое отделение — торжественное (патриотические заклинания в форме докладов и речей), а вторая часть — «художественная», то есть концерт. Одним из главных любимцев публики (и моим тоже!) был Сергей Образцов. Он сам, без помощи рабочего сцены, выносил ширму, старательно устанавливал ее и за нею скрывался. Зато появлялись куклы… Благодаря рукам и голосу Образцова, они становились персонажами известных романсов: встречались, влюблялись, изменяли, расставались, страдали… Чаще всего человеческие страсти воплощались животными (собаками, кошками). Публика и я вместе с ней ликовали. Особенно мне нравился романс «Вернись, я все прощу!», героями которого
117
были два пса разумеется, разнополых. На концертных выступлениях Образцова голос его предварялся и сопровождался аккомпанементом. Тихая, застенчивая женщина присаживалась за рояль… И каждым своим движением подчеркивала, что она — лишь «музыкальное сопровождение». Позже — гораздо позже! — я узнал, что в быту Сергей Владимирович представлял ее всегда одинаково: «Моя постоянная жена и мой постоянный аккомпанемент!»
Иногда мама доставала и дешевые билеты на утренние спектакли кукольного театра. Я являлся как бы в гости к Сергею Владимировичу. То были для меня дни и часы блаженства неизъяснимого. Думал ли я о том, мог ли вообразить, что когда-нибудь стану другом Сергея Образцова и даже удостоюсь соседствовать с ним в одном дачном поселке Внуково под Москвой!
Образцов был из племени благородных фанатиков своего искусства. Пишу «своего», потому что важнее и выше кукол для него ничего не было. Служение одной цели укрепляет, я заметил, не только духовный, но и физический организм: он не раздваивается, не разрывается, не раздергивается, а предельно концентрируется, как и стремления его обладателя. Здоровье Образцова представлялось мне богатырским… По крайней мере, когда мы с Михаилом Ульяновым изнывали на Кубе от влажности и жары, Сергей Владимирович, не защищаясь ни панамой, ни сомбреро, ни очками с успокоительно-зелеными стеклами, сам успокаивал «делегацию деятелей культуры»:
— Превосходный климат! Недаром Хемингуэй, как правило, творил именно здесь… И я тоже замечательно себя ощущаю!
Под этим освежающим словесным душем и мы начинали комфортнее себя ощущать.
Но все-таки чаще мы с ним встречались не на «острове свободы», а в нашем дачном поселке. Там, во Внуково, Образцов мне первому читал свои мемуары «По ступеням памяти». Пройдясь с ним вместе по этим ступеням, я отнес мемуары главному редактору журнала «Новый мир» — и вскоре они были опубликованы.
Когда Сергей Владимирович читал, чуть поодаль присела та самая женщина, что когда-то беззвучно присаживалась за рояль. Тогда фамилия аккомпаниаторши, которую объявляли модные в ту пору конферансье, заглушалась предварительной овацией в честь ее знаменитого мужа. Думается, под аплоди-
118
сменты прошла вся его жизнь… И он это заслужил: создать лучший на свете (бесспорно, лучший!) кукольный театр, да и вообще поднять, возвысить кукловодство до уровня общепризнанного искусства, и искусства высокого, — это ли не заслуга! Ну, а «боевая подруга» в моем присутствии была преданной, но не была «боевой». Кое-кто удивлялся по этому поводу и разъяснял:
— Самых «результативных» видов оружия, случается, глазом не разглядишь. Они проявляют себя только при взрыве! Как динамит, как мина замедленного действия…
При мне Ольга Александровна не взрывалась. И я не поверил ушам своим, когда узнал, что в театре ее кое-кто именовал «гиеной огненной». Правда, полушепотом и в полушутку. Оказывается, она была «огненной» в своей постоянной — хотя и абсолютно молчаливой — готовности отстаивать интересы супруга… что коллектив, мне сказали, «чувствовал кожей» (кожей, как в любом театре, чересчур тонкой и восприимчивой!). Но так как образцовские интересы и без нее были прочно защищены популярностью и положением непререкаемого авторитета, огненность свою Ольге Александровне, кажется, всерьез, в открытую не пришлось проявить почти ни разу.
Помню, слушая мемуары, я неожиданно открыл для себя, что Сергей Владимирович, оказывается, почитал супермастеров самых различных жанров и видов искусства. Но исключительно — «супер»! Это была та супервзыскательность, на которую он имел право. Хотя куклы для него оставались на авансцене… Они были превыше всего!
По-настоящему же я понял и оценил человеческое и гражданское достоинство Образцова не в результате его спектаклей, наших загородных бесед и знакомства с мемуарами, а когда весь мир услышал его прощальное слово, обращенное к Соломону Михоэлсу. Оно было произнесено скорбью души.
Образцов являл собой образец… Истого интеллигента, презиравшего плебеев духа, а среди них черносотенцев — с особой непримиримостью.
— Сталина я всегда ненавидел, — сказал Образцов в те дни, когда миллионы надрывно прощались с «отцом и мучителем». — Даже иные уважаемые мною люди — очень уважаемые! — клянутся, что верили ему. Не верю, что верили… Или уж страх вовсе лишил разума!
На кремлевских концертах вождь обычно то ли просил, то ли приказывал Образцову исполнять Хабанеру из оперы «Кармен».
— И аплодировал… Даже иногда просил повторить «на
119
бис», — рассказывал Сергей Владимирович. — Кукла, «исполнявшая» роль Кармен, уж очень была впечатляющей…
Правда, после концертов Образцова, как и всех остальных исполнителей первой величины, усаживали обедать за один стол с… кремлевской обслугой.
— Я неизменно отказывался, ссылаясь на особую диету, — с брезгливостью вспоминал Сергей Владимирович.
Уже после смерти Сталина, но еще до его развенчания, еще до официальной реабилитации еврейских мучеников — и убиенных, и томившихся в аду лагерей — Образцов, помню, сказал:
— Мое рыдание по Михоэлсу пять лет назад заглушить не удалось. Это уж после властители дошли до такого безумия, что и его объявили… международным агентом. Подобного злодейства и подобного бреда не знала история.
Человек он был достойный и гордый. Знавший себе цену!
…Думаю, многие помнят, что Ива Монтана первым приметил в Париже и восславил в Москве Сергей Образцов. А потом привез его в Москву вместе с Симоной Синьере. Тогда он ценил Монтана прежде всего как певца, а Симону как драматическую актрису.
И вот в Центральном Доме литераторов устроили монтановский «творческий вечер». Если обратиться к Крылову и его знаменитой басне, можно сказать: то была перелившаяся через все края «демьянова уха». Совсем недавно приподнятый Хрущевым «железный занавес» и пьянящее ощущение «оттепели» одурманили членов совета Дома литераторов. А в совет входили не только администраторы, но и прославленные мастера слова, законодатели художественного вкуса, который в тот вечер им изменил.
Ива Монтана и его супругу Симону Синьере встретили восторженным шквалом. Источником той влюбленности были в основном словесные и печатные панегирики Сергея Владимировича. Образцов открыл встречу… Но к дальнейшему — и его тоже ошеломившему действу — отношения не имел.
Руководители Дома литераторов замыслили, чтобы вечер имел, так сказать, увертюру и чтобы та увертюра стала для Монтана и его супруги сюрпризом, роскошным подарком. Подарок как раз и оказался крыловской «ухой». Устроители перестарались: они решили предварить эстрадное, бардовское пение Ива выступлениями суперзвезд Большого театра. Первыми выступили Надежда Андреевна Обухова, потрясавшая залы своим густым, до последнего дня ее жизни не состарившимся
120
меццо, и Иван Петров, сотрясавший басом не только слушателей, но, казалось, и хрустальную люстру под потолком. Благодарный шквал превзошел тот, которым были встречены гости. Супруга Ива Монтана восприняла это неприязненно… Своим заостренно-наблюдательным умом она сразу же осознала, что все в тот вечер было антиподно жанру и даже внешнему облику ее мужа. Он явился в белом свитере, без галстука, с распахнутым воротом… Обухова же сверкала неповторимостью не только своего меццо, но и драгоценностей, прильнувших к запястьям, ушам и шее. Иван Петров был, соответственно, облачен во фрак и изысканную рубашку с бабочкой. Монтан ничему этому не придал значения: хлопал взахлеб (в отличие от супруги, ладони которой ни на миг не соприкоснулись друг с другом!). По окончании «увертюры» Ив сразу же, с детской непосредственностью ринулся отблагодаривать своим микрофонным пением оперную приму и оперного премьера. Симона осадила его, ухватившись за рифленый край белого свитера. Ив вырвался… Она вновь ухватилась.
Эта сцена, походившая на комедийный кинокадр, продолжалась довольно долго: он хватался за микрофон, а она — за его свитер. Он устремлялся в одну
