дурацкий норвежский фильм: ну на кой черт взрослой красивой женщине сдался пацан, у которого даже период полового созревания еще не кончился?.. Что — мужчин мало на свете? Или это только в норвежской столице с ними туго? А пацан этот, между прочим, — сам дурак, раз ничего не понимает. Она же только ради режиссера с ним целовалась…
Вот у Ларисы Васильевны есть мужчины. Мужа нет, а мужчины есть. Тим уже знал, что так бывает. Раньше ее один доцент все время подвозил до дома на кургузом «опельке». У него еще был черный берет. А «опелек» его был похож на замусоленную тирольскую шляпу с маленькой уродливой тульей, только без ястребиного пера. Сейчас к Ларисе Васильевне другой дядька клинья подбивает — у него шоколадный «мустанг» и тонкие усы, как у Ретта Батлера. И наверняка он весь волосатый, как обезьяна.
Вот если бы Ларисе Васильевне было сейчас лет двенадцать — тогда другое дело. Двенадцать лет… Только этого не будет никогда, ведь она тогда не сможет работать заведующей поликлиникой. И вообще ни на какую работу ее не возьмут. А оказаться безработным — это плохо. Очень плохо. Чем она тогда будет кормить эту дуру Алку?
По идее, Тим мог бы приударить за Алкой, ведь дочки всегда бывают похожи на своих мам. Но Алка — это тяжелый случай. Она совсем не похожа на Ларису Васильевну, Тим ни разу не видел ее отца, но сразу почувствовал к нему какое-то… недоверие. Если не сказать больше. Это был мерзкий тип. Точно.
Один детский писатель в своей книжке написал, что изнеженные люди чаще всего бывают недобрыми. Алка — она злопамятная. Хотя тихоня. И неженка. Вот Наташка, например, Решетникова — про нее никто не скажет, что она добрая-предобрая. Если ей мелом стул измазать, то она встанет и при всех ахнет тебя книжкой по башке. И еще скажет что-нибудь обидное и постарается, чтобы весь класс услышал. А Алла Рассолько — не ахнет. И не скажет. Но та же Наташка через пять минут подскажет тебе, если ты будешь погибать у доски. А Алка — ни в жизнь. Будет сидеть как ни в чем не бывало, а ты — тони себе на здоровье.
Тимофей заметил, что стал больше думать о девчонках в последнее время. И о женщинах — тоже. Не о том, как они устроены и все такое — нет. Это все мальчишки знают, даже второклассники. Тим думал о них просто. И много. Такого раньше не было. Может, это опять как-нибудь сказываются тренировки у этого Миши Кун-Фу? Тим не знал.
Генка-Будильник как-то сказал, что когда начинаешь много думать о «бабах» (он так называет), то на лице вылезают прыщи. Тим недавно заметил прыщик на лбу и подумал: ну их на фиг, прыщи эти. Лучше уж о девчонках не думать. Не думать, не думать, и все тут. Это легче, во всяком случае, чем ходить потом к дерматологу (а все дерматологи, как назло, сидят рядом с венерологами в соседних кабинетах) и выписывать себе всякие притирания. Тим видел одного девятиклассника, у которого морда аж желтая от лекарства и вся в прыщах. Сам Генка-Будильник, кстати, тоже смахивает на кого-то из «Восставших из ада» — только об этом все предпочитают молчать в тряпочку.
И вот Тим вовсю пытался перестать думать о женщинах и девчонках. И, как назло, на глаза ему все чаще стала попадаться Алка Рассолько. Эта дура Алка Рассолько. Раньше она проходила себе мимо, пробормотав что-то вроде «здрвств…», а теперь почему-то стала останавливаться, и спрашивать про всякую ерунду: «А как у тебя дела?», «А как дела у того-то и того-то?», «А ты смотрел вчера по телеку то-то и то-то?». Достала, короче.
Еще Тим заметил, что она стала смотреть на него как-то по-другому. Словно ей интересно, что Тимофей говорит в ответ на ее дурацкие вопросы. Словно она что-то понимает. Он хотел пару раз сказать ей: «Скройся». Но не смог. Потому что это было бы невежливо, а еще потому, что он подумал: а вдруг ей и в самом деле интересно? А вдруг она в самом деле начала что-то понимать?
Всем известно, чем кончаются все эти «а вдруг». Как-то раз (Тим с Серегой тогда вовсю готовились к завоеванию «Дома Ашеров») Алка сказала Тимофею:
— У меня сегодня день рождения. Ты не мог бы прийти хотя бы ненадолго?
Она снова посмотрела так, что Тим почувствовал себя Реттом Батлером (мерзкое чувство), и добавила:
— Мне было бы очень приятно.
Тимофей хотел сказать ей, что она дура, но вместо этого неожиданно произнес:
— А в котором часу?
Но она сказала:
— Когда тебе будет угодно.
Тимофея чуть не вырвало прямо на асфальт, потому что эту фразу Алка наверняка услышала где- нибудь в телесериале, но он почему-то сказал:
— А мне все равно.
— Тогда в четырнадцать часов, — сказала Алка.
Тим подумал, что она так специально сказала, чтобы он не приперся в два часа ночи, но вместо того, чтобы рассмеяться ей в лицо, он сказал:
— Ладно.
И он приперся как дурак ровно в «четырнадцать часов», в дурацкой белой рубашке и с коробкой прибалтийских конфет — мама купила, чтобы отдать зубному врачу, который ставил ей коронку.
А у Алки было полно народу, и все почти что парни лет по пятнадцать. У каждого по полкило бриллиантина по волосам размазано, и все понтовые такие, что Тим хотел сразу уйти, но Лариса Васильевна усадила его за стол. И в дальнем конце стола Тим увидел Стиморола.
Стиморол был в тонкой «рибокской» тенниске, и короткие волосы у него были напомажены и тщательно зачесаны назад, а еще он золотую цепочку с крестиком на шею повесил, и морда у него была просто умилительная. Тим подумал, что он даже не на Майка Тайсона похож, а на кота Тома в той серии, где Том подбивает клинья к кошке-миллионерше, а потом Джерри натравливает на него другого помойного кота.
Стиморол тоже его заметил, И все его умиление в один миг улетучилось, словно у него живот заболел. Он опять стал похож на Майка Тайсона, и даже нос его на сторону свернулся еще больше.
— А ты что здесь делаешь? — спросил он громко через весь стол.
Все замолчали. И Тим так же громко ответил:
— Клинья подбиваю. К имениннице.
Он думал: все поймут, что он пошутил, но никто, кажется, не понял. Народ продолжал с умным видом жевать и смотреть на него, на Тимофея. И Стиморол — тоже. А рожа у него была, это что-то…
И Тимофею сразу расхотелось сидеть за этим столом. Он подумал, что здесь определенно что-то не так. Алка, кстати, ни разу к нему не подошла, даже коробку с конфетами пришлось оставить на столике в прихожей. На ней были белые штаны в обтяжку и белая кофта, через которую торчали соски, потому что она была без лифчика (все-таки будь Тим на месте Ларисы Васильевны, он бы надавал этой дуре по шее). И она все время тараторила со Стиморолом и остальными парнями и называла их «пац-цаны», а они ее называли «Аллочка». А с Тимом она не заговорила ни разу.
Что-то не то. Не то… И откуда она знает Стиморола?..
Тим встал из-за стола и пошел обуваться. А Лариса Васильевна (она стояла у окна на кухне и курила длинную коричневую сигарету) увидела его и сказала:
— Ты куда?
— Домой, — сказал Тим.
— Почему так рано?
— У меня живот крутит.
Тим понимал, что можно было придумать и что-нибудь поизящнее, но ничего такого в голову не пришло. Лариса Васильевна только улыбнулась и сказала:
— Ты можешь задержаться на пять минут? Я хотела бы поговорить с тобой.
Она спросила так, что отказаться было бы просто невежливо. Даже если у тебя и в самом деле в животе труба трубит.
— Ладно, — сказал Тим. — На пять минут я могу остаться.
— Вот и прекрасно, — сказала Лариса Васильевна и снова улыбнулась так, что Тим невольно позавидовал этому ее хахалю, у которого шоколадный «мустанг», а еще он впервые подумал, что был бы не прочь, если бы ему было сорок лет. Или тридцать. Тридцать, конечно, лучше.
