пал перед входом в цареву юрту и воскликнул:
– Велик бог!
Кучум велел позвать его.
Чумшай, как собака, на брюхе вполз в юрту и, не смея поднять засоренных песком гноящихся глаз, замер.
– Откуда ты?
– С Тобола, хан.
– Какие вести?
– Худые.
В большой, обшитой по верху зеленым шелком юрте Кучума собрались князья и мурзы, старшины родов и военачальники.
Чумшай, умягчая свой скрипучий голос почтительными интонациями, заговорил:
– Немалое время прожил я у казаков, смотрел ихние обычаи, слушал речи и ел с ними из одного котла...
– Дед мой, – вставил слово мурза Бейтерек Чемлемиш, – дед мой, да будет милость аллаха над ним, говаривал: «Хорошая лошадь, храбрый зверь и храбрый народ умеренны в еде. Нечего бояться того, кто больше всего думает о брюхе». Скажи, Чумшай, много ль едят казаки?
– Едят помногу, а когда в пище нехваток, то и малым довольствуются без ропота. Горькое вино, что они пьют целыми ковшами, кажется им негорьким, и они настаивают его на волчиной желчи. Сильны и – ух! – зверострашны. Все с бородами. У одного атамана борода столь велика, что конец ее, чтоб не путал ветер, он затыкает за кушак. Голоса такие, – когда ругаться или смеяться
