В этот вечер праздника роз мы сидели вчетвером за бутылкой шампанского на возвышении под балдахином и с восхищением наблюдали за веселой сутолокой. Время от времени «благодетель отечества» приветливо бросал в оживленную толпу ленты серпантина. [96] Следует отметить, что от этой толпы нас отделяла цепь одетых в форму часовых, расположенная непосредственно у самого постамента. Наша беседа принимала все более непринужденный характер, и когда раздались звуки зажигательной румбы, мы решили присоединиться к танцующим. Как только мы начали спускаться по ступеням к танцевальной площадке, часовые взяли нас в полукольцо. Их было двенадцать человек. Когда я пригласил «благодетельницу отечества» на танец, охрана разделилась на две группы: шесть человек последовали за мной, а шесть — за президентом. Куда бы ни двигался я со своей партнершей, за нами следовало по три солдата с каждой стороны. Одной рукой часовые держались за пистолеты, а в другой у них были карманные фонари на случай, если какой-нибудь злоумышленник захочет перерезать электрическую проводку. Удивленная публика отошла в сторону, внимательно следя за этим представлением.
Стояла опьяняющая тропическая ночь, и я чувствовал всеми фибрами своей души, что действительно нахожусь в условиях так называемой карибской демократии, которую европейцы столь охотно изображают в своих опереттах как «рай у побережья моря».
После почти пятилетнего пребывания за океаном я имел право провести на родине четырехмесячный отпуск. В середине мая 1932 года я сел в Порт-о- Пренсе на торговый корабль американской «Юнайтед фрут компани», доставивший меня в Нью-Йорк. Оттуда я был намерен выехать в Европу на «Бремене».
Хотя со времени моего отъезда из США прошло меньше года, положение в Соединенных Штатах заметно ухудшилось. На перекрестках нью-йоркских улиц стояли десятки безработных, торговавших яблоками, шнурками для ботинок, спичками и другой дешевой мелочью. Шарманщики и уличные музыканты день за днем тоскливо исполняли весь репертуар боевиков Бродвея и Голливуда. Притвиц дал в посольстве в мою честь небольшой прощальный обед, во время которого я познакомился со своим преемником по посольству. Его звали Герберт Бланкенхорн. Тогда никто из нас не сказал бы, что этот во всех отношениях невзрачный молодой человек обладает качествами, которые позволят ему двадцать лет спустя стать послом и руководящим деятелем германской внешнеполитической службы, правда лишь в Бонне. [97]
Желая увидеться с некоторыми старыми друзьями, я сделал остановку в Англии и провел три дня в Лондоне. Послом там был теперь барон Константин фон Нейрат, партнер моей матери по штуттгартской школе танцев во времена ее молодости. В день моего отъезда он пригласил меня к обеду в кругу семьи. Наряду с обычными пустяками разговор за столом, естественно, перешел на критическое положение в Германии: как раз в это время старый Гинденбург грубо выставил рейхсканцлера Брюнинга и Германия не имела правительства. Уже тогда я услышал от Нейрата выражение, которое, как мне позднее стало ясно, было типичным для его взглядов. Он сказал на свом швабском диалекте:
— Не так страшен черт, как его малюют.
Гораздо больше он интересовался тем, будет ли в ближайшее время в Баварских Альпах разрешена охота на серн.
На следующий день я был в Париже и прочел в вечерних газетах, что Нейрат назначен германским министром иностранных дел. Нового рейхсканцлера звали Франц фон Папен. Эта фамилия не была для меня незнакомой. Работая в вашингтонском посольстве, я занимался там вопросами культуры. В то время в числе моих подопечных был молодой человек, носивший ту же фамилию. Он на протяжении года изучал юриспруденцию в американском католическом университете в Джоржтауне. Я немедленно предположил, что новый канцлер, по всей вероятности, является отцом моего Францхена.
По воле случая Францхен оказался первым знакомым, который повстречался мне на Вильгельмштрассе после моего прибытия в Берлин. Поскольку дворец рейхсканцлера в то время как раз ремонтировался, семья Папена вселилась в дом на Вильгельмштрассе, 74. Там, за садом, во дворе, находилась большая казенная квартира. Ввиду нашего старого знакомства меня довольно часто приглашали туда к обеду.
В то время Германия находилась на грани развала, развитие шло к неминуемому краху. Казалось, что в этих условиях рейхсканцлер не должен был спать от забот и трудов. Но, к моему удивлению, в доме канцлера царила атмосфера беззаботного, солнечного веселья. [98]
Общество уютно располагалось за столом, а затем вело непринужденный разговор за чашкой кофе, покуривая сигары на затененной веранде. Около трех часов рейхсканцлер обычно произносил:
— Бог мой, через два часа я должен быть на коктейле у американцев, после этого еще какой-то прием, а в восемь вечера начнется обед во французском посольстве! У меня едва остается время, чтобы переодеться. Давайте сейчас по крайней мере подышим немного воздухом и сыграем партию в теннис.
И он отправлялся в сад, к теннисному корту. Я часто спрашивал себя, разрешил ли этот человек в своем кабинете хоть какой-либо вопрос. Он был скользким, как угорь, элегантным светским львом; дела он делал левой рукой, явно уделяя основное внимание болтовне в обществе и интригам. Регулярно он посещал только «старого господина» в президентском дворце. Он мог появляться там в любой момент, не будучи никем замеченным и не показываясь на Вильгельмштрассе, используя путь, который вел через министерский сад к черному ходу дворца. Было известно, что старому Гинденбургу, тупому солдафону, никогда не импонировали чопорные манеры бывшего пехотного капитана Брюнинга. Зато тертый кавалерист Папен, хорошо знакомый со всякими светскими выкрутасами, сумел полностью обвести старика вокруг пальца, и Гинденбург любил его обезьяньей любовью.
Я, выросший в подобной атмосфере, не мог не почуять здесь потсдамского духа. За прошедшее десятилетие я почти забыл о нем и внушил себе, что он и в самом деле испарился из немецкой жизни. Но теперь не было никаких сомнений: потсдамский дух снова господствовал в политическом климате Германии. «Кабинет баронов» с его койделями, гайлями и шверин-крозигами состоял исключительно из закоренелых прусских юнкеров, которые как будто только что сошли с карикатуры, помещенной во «Флигенде блетер».
Для завершения картины, правда, еще не хватало его величества всемилостивейшего короля и кайзера. Однако создавалось впечатление, что поиски монарха являлись одной из первоочередных проблем, обсуждавшихся ныне в «клубе господ». Временно пока что монарха не было. [99] Тем не менее его место было символически занято «достопочтенным витязем» в лице престарелого фельдмаршала, о которых моя мать, как-то оказавшаяся несколько лет назад его соседкой по столу во время празднества, происходившего в здании при Бранденбургском кафедральном соборе, рассказывала: он настолько выжил из ума, что ей не удалось выдавить из него ни одной разумной фразы. Гинденбург сам ни о чем так не мечтал, как о возможности в один прекрасный день вновь сложить свои полномочия у ног германского кайзера.
Поскольку монархия не могла быть восстановлена мгновенно, предпринимались попытки по возможности вновь возродить ее внешние формы. Я был поражен, когда в доме Папена слуга в первый раз встретил меня словами: — Его превосходительство просит к себе. — Если бы некоторое время тому назад в вилле Штреземана случилось нечто подобное, мы бы сочли это за шутку.
Было просто поразительно, сколько королевских высочеств, светлостей и других призраков мрачного прошлого процветало в тиши в годы Веймарской республики. Теперь они сочли, что наступило их время. Большие отели у Бранденбургских ворот прямо-таки кишели ими. Там были представлены все — от кронпринца и его братьев, от дочери кайзера герцогини Брауншвейгской и герцога Кобург-Готского до ландграфа Гессена и наследного принца Саксен- Веймара.
На бегах и скачках, на площадках для гольфа и теннисных кортах, в Унион-клубе, короче говоря, повсюду, где в это зловещее лето собиралось феодальное общество, разговор касался лишь одной темы: кто возглавит монархию. Каждый день возникали новые комбинации. Они зависели от того, кто из светлостей встретился за день до этого с тем или иным министром. Ясно было только одно: в конце концов решающее слово будет принадлежать «старому господину» и генералам с Бендлер-штрассе.
В период господства Папена мне стало особенно ясно, что в действительности представляет собой реставрация. Наблюдая хаос, царивший по всей стране, и видя, чем занимались эти господа, находившиеся у власти, можно было прийти в отчаяние. Между насущнейшими проблемами, интересовавшими народ, и изъеденными молью идеями реставрации, с которыми носились властители, не существовало никакой связи. Да, долго так продолжаться не могло! [100]
Даже мы в Лааске находились на грани катастрофы, а ведь наше имение считалось солидным, крупным предприятием. Крестьяне из окрестных деревень настолько погрязли в долгах, что большинству из них вряд ли принадлежала хотя бы одна соломинка на их дворах. Села были заполнены толпами странствующих безработных, просящих подаяния. Нашу экономку, которая, учитывая неизбежность такого рода визитов, каждый день варила особый котел супа, иногда посещало более пятидесяти нахлебников. В Берлине обстановка была еще хуже. Проходя по Потсдамерштрассе, я ощущал стыд и угрызения совести, так как жалкие, оборванные люди постоянно бросали злобные взгляды на мой английский костюм.
Да, так продолжаться не могло. Дни штреземановской демократии с ее серебряной полоской на горизонте окончательно ушли в прошлое. Господин фон Папен и его бароны прямо-таки провоцировали катастрофу. Должно было произойти нечто новое, революционизирующее. Но что? В то время я видел две силы, которые имели поддержку в народе и обещали осуществить действительный переворот во всей обстановке. Это были нацисты и коммунисты.
С коммунистами, разумеется, у меня не было почти никаких точек соприкосновения. Из случайных разговоров на улице или в пивных я не мог понять, как они представляют себе практически новое общество. Я был убежден лишь в том, что они отрицательно относятся ко всему существовавшему до сих пор и хотят уничтожить его до основания. У многих из них сквозила такая классовая ненависть, что было страшно при мысли о том, какая судьба ждет меня, если они когда-нибудь придут к власти. Тем не менее их идеи меня очень интересовали. Поэтому я решил познакомиться со страной, где уже находились у власти их друзья. Мне удалось получить в министерстве иностранных дел командировку и провести в качестве дипкурьера около двух недель в Москве и Ленинграде. [101]
Целыми днями я бродил по улицам этих городов, пытаясь все увидеть. Незабываемыми по своей красоте бы ли белые июльские ночи на набережной Невы в Ленинграде. Все здесь было незнакомым, и впечатления так и переполняли меня. Кроме всего, я не знал по-русски ни одного слова. Было ясно, что я вижу новый, будущий мир. Однако подходит ли он для нас, даст ли он нам что-нибудь? Как и любому европейцу двадцатых годов, не представлявшему себе отсталости царской России, мне бросалась в глаза в первую очередь примитивность технического оснащения. Поэтому я, турист, не знающий языка, неизбежно поддавался внешним впечатлениям и не мог вникнуть во внутренний смысл новых порядков.
Во время экскурсии по Кремлю я заметил молодого человека, разговаривавшего по-английски. В соответствии с моими наивными представлениями он показался мне типичным русским большевиком, так как носил дешевую голубую полотняную рубаху и ярко-красный галстук. Я ринулся к нему, так как уже давно искал большевика, с которым мог бы объясниться. К моему глубокому разочарованию, выяснилось, что, несмотря на революционное облачение, он вообще не был русским; это был бедный американский студент, который приехал сюда приблизительно из тех же соображений, что и я. Как и я, он надеялся найти здесь рецепт для лечения язв своей собственной страны. Мы еще долго сидели потом в сумерках на скамье у Москвы-реки за кремлевской стеной и говорили о том, как иначе выглядит все у Гудзона, в Нью-Йорке.
— Боже мой, — воскликнул он, — что же нам делать! У нас в Америке, да и у вас в Германии так дальше продолжаться не может. А здесь? Для того чтобы понять все это, нужно, наверное, родиться в России.
