со стороны Гитлера.
Западные великие державы не могли не реагировать на это более энергично, чем тогда в Женеве, когда еще была возможна различная международно- правовая интерпретация свершившегося. Однако и сейчас они не решались ответить категорическим «нет». Но все-таки прибегли к недвусмысленно угрожающему тону. На конференции, созванной в Стрезе{22}, они единодушно заявили, что это раз и навсегда должно остаться последним безнаказанным нарушением договора. В дальнейшем, говорилось в заявлении, на любой подобный самовольный шаг они ответят совместными военными и экономическими санкциями. [173]
Гитлер оказался перед объединенным фронтом трех великих держав. Против него сплотились не только Англия и Франция, но и Италия. А ведь Муссолини считался его другом. Внешняя политика Третьей империи зашла в тупик.
Как и все другие ответственные представители министерства иностранных дел, Хеш считал, что теперь остался только один выход: покончить с односторонними нарушениями Версальского договора и вернуться к разумной политике реальных возможностей — к нормальным переговорам, возвратиться в Лигу Наций и вновь придерживаться традиционных правил дипломатической игры. В таком духе он и составлял свои донесения в Берлин.
Гитлер злобно фыркал на «трусливых и выродившихся» представителей министерства иностранных дел, которым не приходило в голову ничего лучшего, чем подобные устарелые и скучные методы. У него был советчик, нашептывавший ему более гениальные планы.
Риббентропу давно уже не терпелось стяжать себе внешнеполитические лавры. Теперь он хотел доказать «фюреру» свою способность осуществить то, что, по мнению закостенелых чиновников с Вильгельмштрассе, являлось невозможным. В своем плане он опирался на Англию, предполагая добиться ее выхода из «фронта Стрезы» и таким образом взорвать его.
Мысль Риббентропа работала примерно в следующем направлении. Соглашение, заключенное в Стрезе, направлено главным образом против германских вооружений на суше или даже исключительно против них. Англия же является в первую очередь морской державой. Ее безопасность обеспечивается не столько большими армиями, сколько господством на море. Сильный германский вермахт, который для Франции означает смертельную опасность, не является угрозой для Англии до тех пор, пока она сохраняет преимущество на море. [174]
Почему бы Англии, так рассуждал Риббентроп, не пойти на переговоры, если ей будет предложен пакт, согласно которому численность германского флота не должна превышать трети британского? И особенно если при этом будет дано понять, что Западу нечего бояться также и сухопутной германской армии, поскольку и в конечном итоге «фюрер» намерен воспользоваться ею только для борьбы с большевизмом на Востоке.
Когда Хеш узнал о проектах Риббентропа, он назвал его болваном. Хеш предвидел воздействие, какое такой экстравагантный шаг Англии должен будет оказать на политику Франции и Италии, и не мог себе представить, что Англия откажется от только что созданного единого «фронта Стрезы» лишь для того, чтобы защитить себя от будущей и пока еще довольно-таки проблематичной угрозы со стороны германского флота. Что касается его самого, то пусть этот дилетант Риббентроп приезжает в Англию со своими политическими прожектами и сам их осуществляет. Не без злорадства смотрел он на ту помпезность, с какой новоиспеченный «особоуполномоченный фюрера» со своим штабом численностью почти в сто человек расположился в роскошном лондонском отеле «Карлтон» у Хеймаркет.
Риббентроп уже много лет питал к Хешу личную ненависть. Как известно, Риббентроп был в свое время представителем французской фирмы шампанских вин «Поммери э Грено». Когда Хеш был послом в Париже, в посольстве часто бывал глава этой фирмы граф Полиньяк, пользовавшийся немалым влиянием во французском обществе. Но Хеш и не думал приглашать на празднества в старинном дворце Гортензии Богарнэ на Рю де Лилль его немецкого представителя Иоахима Риббентропа, потому что этот фат с его дворянской приставкой «фон», раздобытой мошенническим путем — при помощи усыновления, представлялся ему слишком уж ничтожным. Было ясно, что Риббентроп давно мечтал о мести.
Все члены лондонской делегации обязались честным словом ни звука не говорить сотрудникам посольства, и прежде всего Хешу, о ходе переговоров относительно военно-морского флота. Единственным представителем нашего посольства, которого волей-неволей пришлось привлечь к участию в этих переговорах, был военно-морской атташе адмирал Васнер. От него тоже потребовали такого обязательства. [175]
Время для переговоров было выбрано удачно. Они совпали с юбилейными торжествами в связи с двадцатипятилетием правления Георга V и поэтому не привлекли большого внимания английской общественности. Газеты до последней колонки были заполнены материалами о ежедневных парадах и других праздничных мероприятиях. В Лондоне царило оживление, какое редко видел этот трезвый город. Присутствие Риббентропа и переговоры, которые он вел, мало интересовали публику.
Казалось, что даже Ванситтарт не отдавал себе отчета в том, какое роковое влияние неизбежно окажет этот из ряда вон выходящий шаг Англии на Муссолини и тогдашнего французского премьер-министра Пьера Лаваля. Он с пренебрежением говорил, что речь идет о соглашениях по техническим вопросам, касающихся в основном только военно-морского ведомства, а оно, мол, знает, как умерить пыл Гитлера. Все происходило за кулисами, и лишь будущие историки смогут обнаружить, какие из международных военных монополий с особым усердием приложили руку к этой игре во имя своих корыстных интересов.
Однажды я встретился на улице с адмиралом Васнером, который сказал мне:
— Риббентроп действительно добьется своего. Какой стыд, что я не могу переговорить с Хешем!
Васнер не являлся нацистом; он был офицером с традиционными и богобоязненными понятиями. Его совесть мучило честное слово, данное Риббентропу, так как оно казалось ему нарушением долга по отношению к своему законному начальнику — главе миссии. Из-за многочисленных соглядатаев он не мог отважиться на то, чтобы встретиться и говорить с Хешем публично.
Однако нам пришла в голову следующая идея: мы оба были приглашены на прием, который в один из ближайших вечеров устраивала в своем замке близ Аскота леди Уэйгл, исключительно богатая вдова известного своей деятельностью до 1914 года советника германского посольства барона фон Экардштейна. Этим приемом каждый год завершался «Аскот дей» со знаменитыми беговыми состязаниями лондонского сезона. Хешу перед этим предстояло присутствовать на официальном обеде у королевской четы в Виндзорском замке, но он сказал мне, что хочет затем побывать у леди Уэйгл. [176]
Пока в других комнатах замка Уэйгл продолжались танцы, Васнер направился в туалет. Я дал знать Хешу, чтобы он последовал туда же, а сам остался перед дверью. Другие посетители, видя, что я дожидаюсь у кем-то занятого укромного местечка, тактично поворачивались и, ничего не свершив, уходили. Стуком я известил собеседников, когда в передней никого не было. Через некоторое время первым вышел Хеш. У него было задумчивое лицо, и, возвращаясь в бальный зал, он едва обратил на меня внимание. В не вполне респектабельной обстановке ему пришлось узнать, что «болван» правильнее судил о стране, в которой он, Хеш, был аккредитован, чем сам он, опытный посол, многому научившийся за долгие годы службы. С военно-морским пактом Риббентропа все шло как по маслу.
Кульминационным пунктом публичных юбилейных торжеств была церемониальная поездка королевской четы по улицам Лондона, назначенная на 14 июня — день рождения короля.
Для того чтобы наблюдать это зрелище, не было места лучше, чем большая терраса на южной стороне Карлтон-хаус-террас. В центре ее, непосредственно у широкой открытой лестницы, ведущей вверх на Пикадилли, было расположено германское посольство. Ниже находилась Мэлл, элегантная улица, вытянувшаяся по прямой линии между Букингэмским дворцом и Триумфальной аркой на Трафальгар-сквер; напротив раскинулся волшебный Сент- Джемский парк, из-за которого сквозь вершины деревьев виднелись башни и башенки Вестминстера. Отсюда можно было видеть процессию на всем ее протяжении — с первого же момента, когда форейторы в красных фраках и герольды, трубящие в фанфары и одетые в желтые средневековые костюмы', выезжали верхом из решетчатых ворот королевского дворца, до того как последние колышущиеся султаны кирасиров эскорта исчезали вместе с идущими легкой рысью вороными конями в гранитной рамке высоких ворот замка Уайт-холл.
Был сияющий летний день. Масса людей в радостном настроении стояла плотными шпалерами по обе стороны праздничной улицы, середина которой была оцеплена матросами и гвардейцами-гренадерами в высоких медвежьих шапках. [177] Король и его свита ехали в открытых экипажах. Впереди двигались запряженные парами коляски камергеров и других придворных, за ними шестерка белоснежных коней везла золоченую карету королевской четы, дальше следовали экипажи принцев и принцесс, запряженные четверками лошадей. Процессию замыкали кареты с придворными. На козлах всюду восседало по два кучера в цилиндрах и парадных ливреях, а на запятках стояло по два лакея в коротких панталонах черного шелка, белых чулках и куртках эпохи рококо с галунами, в белых пудреных париках. Всеми красками переливались яркие костюмы, блестели золоченые шлемы, сверкали обнаженные сабли.
Георг V в своей красной фельдмаршальской форме, с острой бородкой, тронутой сединой, и лицом, свидетельствующим о тяжелой болезни, выглядел не особенно импозантно. Через равные промежутки времени он устало, механически поднимал правую руку в белой перчатке для воинского приветствия. Зато тем более величественное впечатление производила его супруга королева Мэри, сидевшая слева от него. С достоинством, выпрямившись, она отвечала на овации. Великолепные страусовые перья на ее шляпе лишь слегка колыхались, когда она с подобающей случаю улыбкой склоняла голову к ликующей толпе или приветствовала ее мановением то правой, то левой руки, усеянной сверкающими бриллиантами. На ней была нежно-фиолетовая мантия с отделкой из драгоценного меха и воздушное кружевное платье тех же тонов. С шеи до самых колен ниспадали каскады жемчуга; иные жемчужины были размером с голубиное яйцо. В нашем двадцатом веке нигде в целом мире не было другого королевского двора, сохранявшего такой же традиционный блеск, как английский.
На юбилейные торжества съехались люди со всего света. Из Германии тоже прибыло немало посетителей, и, естественно, они находились на террасе нашего посольства. В тот день там было очень оживленно. Собралось весьма пестрое общество. Многочисленных нацистов можно было безошибочно узнать по шумному поведению и навязчивости. [178]
Зная сильную привязанность моей матери к старым монархическим обычаям, я пригласил ее в Лондон. Как раз в тот момент, когда мы с ней выходили из вестибюля, мы увидели, как германская наследная принцесса и ее золовка герцогиня Брауншвейгская — единственная дочь последнего кайзера — здоровались с Риббентропом. Мы не могли поверить своим глазам и ушам: обе дамы подняли правую руку и выпалили: «Хайль Гитлер!».
Моя мать радовалась, что снова сможет поговорить с наследной принцессой.
— Не хотелось мне дожить до такого позора для Гогенцоллернов, — сказала она и потом повторяла это весь день. Она сознательно избегала приближаться к обеим принцессам.
Общество на террасе явно разбилось на две партии. Слева, в самом углу над лестницей, стоял посол Хеш — хозяин дома, окруженный группой людей, льнувших к нему. Середина бы'ла сравнительно немноголюдной, а в правом углу, в центре плотного кольца обожателей, главенствовал Риббентроп. Когда королевская карета проезжала мимо и августейшая чета обратилась к нам с коротким немым приветствием, у некоторых нацистов хватило наглости выбросить ей навстречу руку для «германского привета». Публика тогда не заметила этого инцидента. Я же и теперь еще вижу перед собой лицо Хеша, исказившееся от ужаса, когда кто-то обратил на это его внимание. Мне было жаль Хеша. Он пытался быть любезным. Но тот, кто его знал, в каждом его взгляде чувствовал,
