приличествующее римскому императору, а затем в течение полминуты приветствовал вытянутой вперед правой рукой собравшуюся на перроне немецкую колонию, среди окружавших его фотографов и журналистов раздался смех, который вряд ли доставил ему удовольствие.
Мы, сотрудники посольства, сопровождали его в новую резиденцию. Вначале он поселился не в посольском здании, а на великосветском Итон-сквере. Новый премьер-министр Невиль Чемберлен, перебравшийся теперь в служебную квартиру на Даунинг-стрит, 10, освобожденную его предшественником Болдуином, сдал ему свой собственный дом. Старое посольство, где в помещениях стиля ампир жил Хеш, а раньше, на протяжении сотни лет, размещались представители Германской империи и — до 1871 года — прусского короля, не удовлетворяло его запросам. Гитлер щедро предоставил ему за счет народа три миллиона рейхсмарок, чтобы он мог обновить здание и привести его в соответствие со своим высоким рангом. Одновременно помещение расширялось, для чего был нанят соседний дворец, и теперь можно было устроить анфиладу парадных комнат приблизительно такой длины, как помещения центрального здания Версальского замка.
В Лондон сроком на полгода командировали примерно две с половиной сотни немецких мастеров, строительных рабочих и монтеров. Они жили на казарменном положении на чердаке посольства и получали питание из полевой кухни. Шарфюрер СС поддерживал среди них строжайшую дисциплину. Для того чтобы пойти в город, требовалось специальное разрешение. Был устроен даже карцер, куда сажали нарушителей порядка. Кое-кого прямо оттуда переправляли на аэродром в Крайдон, и самолет «Люфтганзы»{30} доставлял их в настоящую тюрьму в Германию. Днем они стучали молотками и возились в различных частях здания. [191]
Во время ремонта наших кабинетов мы должны были продолжать там работу. Шум стоял такой, что не слышно было собственного голоса, и по большей части мы уходили домой серые от штукатурки, похожие на мельников. Однажды утром я обнаружил свою картотеку разбросанной в вестибюле в ужасающем беспорядке. Никто мне не говорил, что у меня будут делать новый потолок. В разгар работы у одного из нас внезапно уволокли письменный стол; никого не касалось, где он временно найдет себе другое рабочее место.
Аренда соседнего дома действительно оказалась необходимой: фон Риббентроп привез с собой из Берлина столь многочисленный личный штаб, что после его приезда аппарат посольства вырос вдвое. Что, собственно, делали все эти люди, никто толком не знал. Большинство из них разгуливало по городу с какими-то таинственными заданиями или разъезжало по стране. Здесь были особоуполномоченные, секретари и адъютанты. Гестапо было представлено двумя высшими полицейскими офицерами; фамилия одного из них была Шульц, другого — Миттельхаус. Привез Риббентроп и десяток так называемых ординарцев. Некоторые из них были молодые эсэсовцы. Они вообразили, что в Лондоне смогут вести шикарную жизнь. Вместо этого они, к своему крайнему неудовольствию, должны были натирать паркет, чистить дверные ручки, мыть посуду и выполнять другую домашнюю работу для г-жи фон Риббентроп. Среди них тоже поддерживалась строгая дисциплина, о чем заботился эсэсовский фельдфебель Шаршевский. Тем из них, кто был женат, пришлось оставить жен в Германии. Как мне удалось выяснить, забота фон Риббентропа об их семьях проявлялась лишь в том, что он дарил золотые часы с цепочкой тому из них, кто докладывал, что его жена родила сына, названного Адольфом — в честь Гитлера или Иоахимом — в честь Риббентропа.
На меня Риббентроп обращал, к счастью, мало внимания. Он считал ниже собственного достоинства заглядывать ко мне в полуподвал и проявлять интерес к консульскому отделу. О профессиональном повседневном труде он не имел ни малейшего представления. Если бы ему пришлось ставить печать на матросскую книжку или нотариальное свидетельство, то он не знал бы, куда ее приложить. Однако он не только оставил меня в покое, но даже брал под защиту, когда мне приходилось обороняться от постоянных нападок и доносов на меня и мою работу, которыми занимались Карлова и нацистские инстанции. Этим покровительством я был обязан одному весьма счастливому случаю. [192]
Во время поездки к умирающему отцу я побывал у Раумера в его берлинском особняке в Груневальде. За столом мы разговаривали о странностях моего нового шефа в Лондоне.
Старая лисица успокоила меня:
— Я подарю тебе талисман, который предохранит тебя от всех опасностей.
Когда мы перешли в его кабинет, он извлек из ящика письменного стола маленькую картонную коробочку.
— Вот взгляни, я купил это недавно за две марки пятьдесят пфеннигов у антиквара на Фридрихштрассе.
Он показал мне бронзовую медаль величиной с талер. На оборотной стороне были видны герб города Карлсруэ и дата — 1838 год, на лицевой изображен мужской профиль, производивший впечатление римского, вокруг которого полукружием располагались латинские слова: «Pro meritis de Ribbentrop» — «За заслуги Риббентропа».
— Не знаю точно, что такое сделал этот Риббентроп, — сказал Раумер. — Кажется, он играл какую-то роль во время освободительных войн.{31} Предком нашего Иоахима он не является, и, как мне говорили, если они и родня, то, в лучшем случае, десятая вода на киселе. Но это не имеет значения. Что ни говори, а его зовут Риббентропом и перед его именем стоит «de». Пожалуй, это «de» всего только предлог родительного падежа в новолатинском языке. Но Иоахим, конечно, сочтет его дворянской приставкой. Я знаю, как он сходит с ума по всему дворянскому. Он будет благодарен тебе по гроб жизни, если ты преподнесешь ему эту редкость для галереи предков.
Перед первым же обедом, который Риббентроп и его жена давали в Лондоне для сотрудников посольства, я сунул медаль в карман. Перед тем, как сесть за стол, я подошел к Риббентропу и сказал:
— Господин посол, я хочу взять на себя смелость вручить вам медаль в вашу честь.
Он с удивлением посмотрел на меня:
— Уж не сошли ли вы с ума?
— Нет, господин посол. Вот она, — и я вытащил вещичку из кармана. [193]
Он взял ее и внимательно разглядывал со всех сторон. Лицо его просияло.
— Вы хотите подарить мне эту медаль? Какая милая любезность с вашей стороны.
За обедом он трижды пил за мое здоровье, тогда как его первый советник — посланник Верман — и все другие удостоились этой чести, в лучшем случае, по одному разу.
Вслед за этим в салоне он пригласил меня присесть рядом с ним на тахте и выпить чашечку турецкого кофе. Вблизи заняли позицию оба его адъютанта, Шпитци и Тернер, готовые выполнить приказы в случае, если таковые последуют.
— Вы знаете, Путлиц, кто изображен на этой медали?
— К сожалению, нет, господин посол. Я нахожу только, что существует некоторое фамильное сходство между вами и этим человеком.
— Тогда я вам расскажу. Этот Риббентроп — один из тех, кто оказал решающее влияние на историю последнего столетия.
Я молчал.
— Ведь вы знаете о графе Йорке фон Вартенберге, заключившем Тауроггенскую конвенцию?
— Так точно, господин посол, я более или менее знаком с историей Пруссии.
— Раз так, вам будет понятно, что вся история Европы за последний век протекала бы совсем иначе, если бы генерал Йорк не заключил союза с русским царем. Тогда коалиция против Наполеона никак не смогла бы образоваться.
— Это вполне возможно, господин посол.
— Так вот, этот Риббентроп, изображенный на медали, занимал один из важнейших постов в штабе Йорка — он был его генерал-квартирмейстером. Как видите, вы подарили мне вещь, действительно имеющую историческое значение, и я хотел бы еще раз искренно поблагодарить вас.
Его мысль продолжала работать.
— Шпитци, — обратился он к стоявшему за ним адъютанту, который тут же поспешно наклонился к Риббентропу. — Занесите в памятную книжку: завтра утром надо послать телеграмму в Берлин, в генеральный штаб. Там, насколько мне известно, висит портрет этого человека, нарисованный масляными красками. Он тоже может теперь вернуться в фамильную галерею. [194]
Больше я никогда не имел с Риббентропом столь доверительной беседы. Но и один этот разговор оказал свое действие на годы вперед. Раумеровский талисман, купленный за две с половиной марки, защищал меня от всех опасностей, которым я часто подвергался, пока Риббентроп был послом.
С давних пор существует обычай, чтобы посол, приезжающий в чужую столицу, обращался к своим коллегам, там аккредитованным, с официальным посланием, содержащим просьбу вступить с ним в контакт. В течение столетий в дипломатических отношениях имелось обыкновение делать это на французском языке, но считалось также допустимым пользоваться языком той страны, при правительстве которой посол аккредитован. В соответствии с этим Риббентропу следовало составить ноты главам иностранных миссий о своем вступлении в должность либо по-французски, либо по-английски. Однако это представлялось ему несовместимым с достоинством «тысячелетней империи германской нации». Настало время, чтобы немецкий язык был в конце концов признан в качестве мирового...
И ноты были написаны по-немецки. Как и следовало ожидать, большинство иностранных коллег ответило нам тоже на языке своей страны. Ни один из нас не мог разобрать по-японски, сиамски или арабски, извещал ли соответствующий представитель о своем предстоящем прибытии к фон Риббентропу с визитом в понедельник утром или в пятницу около полуночи. Каждый раз нам приходилось осведомляться по телефону, пользуясь при этом все-таки английским или французским языком.
Привязанность Риббентропа к «германскому приветствию» уже стала в Лондоне притчей во языцех. Повсюду с нетерпением ожидали, прибегнет ли он к нему также и при английском дворе. Сам король был, по всей вероятности, готов к худшему.
Первый случай для такого зрелища представился во время lever'a, дававшегося новым королем Георгом VI в Сент-Джемском дворце. [195]
Обычно эти levers устраиваются по утрам и являютсй исключительно мужским делом. На них не присутствуют ни королева, ни другие дамы. Во время levers король не восседает на троне, а принимает дефилирующих мимо него кавалеров, стоя на возвышении вроде эстрады. Lever в средневековом рыцарском зале исторического Сент-Джемского дворца представляет собой еще более романтическую картину, чем прием в относительно современном тронном зале Букингэмского замка, сооруженного королевой Викторией.
Иностранные дипломаты вначале собираются в аванзале, отделанном темным деревом и увешанном портретами королей, и выходят оттуда гуськом, выстроенные друг за другом в соответствии с давностью пребывания в стране и рангом. К ужасу Риббентропа, по воле случая нас поместили между советским полпредством и посольством тогдашней Испанской Республики. Изменить это было невозможно: в Англии предписания этикета священны. Так что Риббентроп поневоле вступил в зал непосредственно за последним из советских атташе.
Раньше посол или посланник поименно представлял королю каждого из своих сотрудников. Теперь формальности сводятся лишь к тому, что глава миссии, отвесив поклон, становится рядом с королем и так стоит, пока все его подчиненные не пройдут мимо.
