нашем родном языке. Вряд ли он понимал меня и все время снова переходил на английский, потому что по-немецки не мог грамотно выговорить ни единой фразы. Он имел очень смутное представление о Гамбурге и других немецких городах, в которых, как он пишет в своей книге, якобы пережил самые удивительные приключения. Я узнал, что он сын немецкого матроса и англичанки, родившийся и выросший где-то на Цейлоне. [300]
Вскоре мне стало ясно, что Левине и меня хочет использовать в качестве марионетки, которая служила бы центральной фигурой вымышленной сенсационной истории. Хотя мне очень хотелось иметь сто тысяч долларов, пойти на это я не мог. Левине проявлял очень мало интереса к действительным случаям, о которых я мог рассказать: все казалось ему недостаточно захватывающим. Когда он заметил, что со мной не сделаешь бизнеса, его дружба стала быстро остывать. Он доставил меня на вокзал, и мы расстались навсегда.
Левине больше не давал о себе знать. Однако его имя нередко попадалось мне на глаза. Когда вскоре после моей поездки в Коннектикут Гитлер напал на Советский Союз, я читал во многих больших нью-йоркских газетах статьи за его подписью, в которых подробно разбирался вопрос, придет ли Советскому Союзу конец через две недели или через два месяца. После войны он стал одним из духовных отцов пресловутого боевика американской пропаганды — книги «Я выбрал свободу», которую якобы написал перебежчик из СССР Кравченко. Позднее, при правительстве Эйзенхауэра. Левине сделался одним из наиболее влиятельных закулисных заправил многочисленных антисоветских организаций в Соединенных Штатах и Западной Европе.
Я был несколько удручен тем, что так быстро рухнули мои надежды на сто тысяч долларов. Но по крайней мере с помощью г-на Левине я выбрался из заточения на Ямайке и мог теперь свободно передвигаться по Соединенным Штатам Америки.
В нью-йоркском отеле «Шелтон» на Лексингтон-авеню в комнате Вилли, куда внесли вторую кровать для меня, мы обсуждали, что же нам предпринять дальше.
Впервые в жизни мне стало ясно, какое огромное различие существует в сознании и во всем отношении к жизни человека в зависимости от того, принадлежит он к богатому или к бедному классу общества. [301]
Еще никогда я не был в таком положении, когда бы мне приходилось все время думать о средствах к существованию. Мне казалось, что между мной и будущим лежит страшная пропасть, особенно когда я вспоминал, что все мое состояние ограничивается суммой в четыреста долларов. Я не знал, что будет, когда они иссякнут. Вилли не разделял моего страха. Он говорил:
— Большинство людей нуждается всю жизнь; многие были бы рады иметь четыреста долларов. Мы должны найти какой-нибудь заработок, прежде чем истратим все деньги.
По мнению Вилли, все было просто и ясно. Для себя лично он не видел никаких трудностей: он имел специальность и надеялся найти работу.
Но что делать мне, если я не умел даже выстирать себе рубаху или выгладить брюки? Вилли заявил, как будто это само собой разумелось:
— Ты еще всему научишься, а пока что я прокормлю тебя.
Меня тронули эти слова, словно рядом со мной был мой брат Гебхард, который, несомненно, сказал бы то же самое.
Через посредство одной дамы, знакомой мне с прежних времен, Вилли вскоре нашел сравнительно хорошо оплачиваемое место в одном из вашингтонских клубов. Я остался в Нью-Йорке, где пытался найти вместо Левине другого издателя, который согласился бы помочь мне в опубликовании статей. Это было очень трудно, и с каждым днем мои деньги уплывали.
Поэтому я решил принять предложение семьи одного капитана, имевшего ферму в Вирджинии, помочь ей убрать урожай. Накладывать сено на воз или убирать пшеницу тракторной косилкой я научился еще в молодости, и после жизни, проведенной в вынужденной лени, физическая работа была мне приятна. Хотя мне ничего не платили, все же я жил не бесцельно и хорошо питался. Отвратительной была только американская жара. Мне не удалось нажить настоящих мозолей: я так потел, что на руках появлялись лишь пузыри, и когда они лопались, то образовывались раны. [302]
В Вирджинии я провел всего несколько недель. В начале августа я получил из Нью-Йорка письмо от незнакомого мне публициста по имени Льюис Галантьер. Он сообщил, что хотел бы попытаться вместе со мной написать несколько статей. Навестив по пути Вилли и кое-кого из друзей в Вашингтоне, я направился в Нью-Йорк.
Галантьер обитал со своей женой в верхней части Манхэттена. Кроме того, он снимал комнату для работы в центре города. В комнате стоял диван, на котором можно было переночевать. Комната была маленькая и помещалась на двадцать восьмом этаже небоскреба, прямо под свинцовой крышей. Во время августовской жары мы днем и ночью обливались потом. Чтобы вынести эту жару, надо было каждые полчаса бегать под душ, находившийся, к счастью, напротив. Я расположился с моим чемоданчиком в этой комнате, и Галантьер приходил каждый день, чтобы работать со мной. Мы трудились над несколькими темами, и мой новый друг бегал в редакции газет и журналов, пытаясь пристроить наши статьи. Его старания были бесплодными, так что через некоторое время пришлось отказаться от этой затеи. Хотя Галантьер оставлял меня в своей комнате, я не хотел висеть у него на шее.
Случайно у одной знакомой немки я встретил некоего Бургхаузер а, бывшего капельмейстера Зальцбург-ских музыкальных фестивалей, эмигранта, проживавшего теперь в Нью-Йорке. Он тоже не имел работы, и его положение было не лучше моего. Он жил на сорок долларов в месяц, которые в память о старой дружбе в Зальцбурге давал ему знаменитый дирижер Тосканини. Бургхаузер был знаком с одной пожилой дамой — квакершей, и следовательно, обладавшей сердцем, склонным к благотворительности. Эта дама хотела уехать на неопределенное время и оставляла свою красивую четырехкомнатную квартиру за низкую до смешного цену (десять долларов в месяц) в его распоряжение. Если я там поселюсь, то каждый из нас будет платить всего пять долларов. Я переехал к Бургхаузеру в квартиру квакерши. [303]
Мы жили, как цыгане; Бургхаузер смыслил в домашнем хозяйстве еще меньше меня. Если мне удавалось приготовить завтрак так, чтобы он не подгорел, то в награду бургхаузер целый час играл на своем фаготе. Особенно я любил мелодию из «Дон-Жуана» Рихарда Штрауса. В основном мы питались горячими сосисками и котлетами с картофельным салатом, которые можно было купить в киосках на улице.
Бургхаузер сумел спасти и привезти из Австрии часть своей богатой библиотеки, и я увлекся чтением. Это было для меня большим наслаждением, поскольку в течение всего года, проведенного на Ямайке, я мог брать книги лишь в гарнизонной библиотеке, где были мемуары Сесила Родса, лорда Китченера, Лоуренса и тому подобная литература. Теперь впервые в жизни я с огромным интересом прочел все тома знаменитых мемуаров Казановы и с удивлением убедился, что они содержат не только изумительные эротические приключения, но, кроме того, дают наглядную картину жизни господствующих классов Европы XVIII века; почти все европейские страны живо и выпукло описаны автором — только нашей Пруссии посвящено лишь несколько страниц.
Почти во всех западных странах обстановка для авантюриста Казановы становилась нестерпимой. Он прибыл в Потсдам, рассчитывая, что король даст ему какой-либо пост. Фридрих II пригласил его ранним утром участвовать в инспекции потсдамского кадетского корпуса. Осмотру подверглись и спальни кадетов. Не только кровати, но стоящие под ними ночные горшки были выставлены на парад. Один горшок стоял впереди других на несколько сантиметров, из-за чего король пришел в такое негодование, что, разразившись ругательствами, распорядился строго наказать кадета. После этой неприятной сцены Пруссия показалась Казакове скучной; он упаковал свои чемоданы и уехал в Россию.
Моя идиллия с Бургхаузером длилась всего лишь несколько недель. Квакерша сообщила, что она приезжает, и мы должны были покинуть ее квартиру. У меня осталось всего двадцать пять долларов, и я не знал, что делать дальше. Незадолго до возвращения квакерши я гулял по улицам, размышляя о самоубийстве, и неожиданно на углу Пятьдесят второй улицы и Мэдисон-авеню встретил элегантную даму, еще издали радостно приветствовавшую меня. Мы были хорошими друзьями, когда я работал в посольстве в Вашингтоне. В 1930 году я был на ее свадьбе шафером, а позднее услышал, что она развелась. Ее звали Бетти. [304]
Бетти была очень удивлена, встретив меня здесь через столь продолжительное время. Я рассказал ей о своем положении, и она тотчас же пригласила меня на чай в ближайший отель «Ритц», один из самых фешенебельных в Нью-Йорке. Она подумала о моем положении и затем решительно заявила:
— Мы избавим тебя от забот. Полгода тому назад я вторично вышла замуж и переехала с мужем в собственный дом на Девяносто второй улице. Там достаточно места, и я могу немедленно устроить тебе там комнату. Питаться ты можешь у нас. Муж работает адвокатом на Уолл-стрите и через некоторое время сумеет устроить тебя на работу.
Новая фамилия Бетти была Энджел, что по-немецки означает ангел. И в самом деле, она была моим добрым ангелом. Я жил у нее до начала 1942 года, когда Вилли приехал из Вашингтона и мы сняли небольшую квартиру в дешевой части города, так называемой Гринвич-Виллэдж, где обычно живут люди свободных профессий. В конце концов и я начал немного зарабатывать переводами и другими случайными работами. Кроме того, Галантьер продал одну из моих статей, к сожалению единственную, что принесло мне триста долларов.
Вилли удалось получить место в отеле «Пенсильвания», где он должен был работать по ночам. Поэтому мы виделись редко, хотя жили вместе, ибо когда один из нас спал, другой возвращался с работы. Мы снова оказались вместе, и хотя проживали много скромнее и были гораздо хуже обеспечены, чем раньше, но все же стояли на собственных ногах.
В эти первые месяцы пребывания в Нью-Йорке у меня было сколько угодно свободного времени. Если в голову не приходило ничего лучшего, я часами гулял по Пятой авеню. Поскольку другим эмигрантам жилось так же, как и мне, я часто встречался со своими европейскими знакомыми, и у нас завязывались приятные и интересные беседы. [305]
Однажды после обеда ко мне подошел какой-то господин и приветствовал меня; говорил он с ярко выраженным австрийским акцентом. Как я ни силился, но не мог вспомнить его имени. И только когда он упомянул о Герхарде Гауптмане и озере Хидден, я вспомнил, что это венский актер и я встречал его в гостинице «Дорнбуш» при монастыре на озере Хидден, где в 1926 году провел несколько дней у Бенвенуто Гауптмана, сына писателя, служившего тогда, как и я, атташе в министерстве иностранных дел. Поскольку мы не виделись много лет, у нас было о чем рассказать друг другу, и мы укрылись от ветра за углом у Рокфеллер-сентр. Через некоторое время мой знакомый забеспокоился, стал поглядывать на другую сторону улицы и сказал:
— Лучше уйдем отсюда. Мне кажется, за нами следят.
Я обернулся и примерно в десяти метрах от нас увидел человека, показавшегося мне знакомым. Это был немец, изучавший в 1930 году в Вашингтоне химию, когда я по поручению посольства занимался делами немецких студентов. Звали его Куль. Он сразу же подошел ко мне и казался очень обрадованным неожиданной встречей. Но так как я не хотел оставлять моего актера в одиночестве, то просто спросил у Куля номер его телефона и обещал при случае ему позвонить.
Меня интересовал тогда всякий, кто, чего доброго, мог помочь мне найти работу. Через несколько дней я позвонил г-ну Кулю и был приглашен на ужин.
Большая красивая квартира у Сентрал-парк, в которой он жил, принадлежала одной американке. Ни в телефонной книге, ни в списке жильцов дома имя Куля не упоминалось. Дама была весьма элегантна и вела себя как хозяйка. Втроем мы ужинали на свежем воздухе, в утопающем в цветах саду,
