— В Копенгагене,— в третий раз ответил он. Элизабет неожиданно рассвирепела, швырнула щетку
и схватила Юна за ворот.
— Перестань нести чушь! — завопила она.— Отвечай, когда я тебя спрашиваю! Где ты был?
Он подобрался и сурово посмотрел ей прямо в глаза, не мигая, как герои, наконец-то извлекающие на свет божий давно похороненную правду.
— Так ты не шутишь… — пробормотала она.
— Нет.
— Что ты там делал?
— Искал Лизу.
— Искал Лизу? В Копенгагене?
Элизабет не могла ему поверить. Но не устроила по своему обыкновению скандала. Глаза ее увлажнились, и она обескураженно и с болью в голосе произнесла: «Бедный мальчик…» Потрогала его стриженые волосы, словно они вместе с новой курткой явственно доказывали, что брат совсем плох.
— А я думала, ты в хижине.
У Карла была хибарка в горах близ озера. Изредка Юн во время охоты оставался там на ночь, когда забредал слишком далеко.
Элизабет оттолкнула его и потянулась за щеткой.
— Врешь ты все,— сказала она.— Тебе не удастся так просто задурить мне голову. Может, ты и сумасшедший, но я — нет. Пока во всяком случае.
— Так ты сваришь кофе?
— Я же сказала — нет!
На улице слышались мягкие шлепки — с крыши сползали комья снега. Зима, начавшаяся так, будет начинаться еще не раз. Выпавший сегодня снег стает завтра или послезавтра. А еще через пару дней опять наметет полметра. И эта маета — то снег, то дождь — будет тянуться, пока ветер и пятнадцатиградусный мороз не покроют остров коричневой коркой наста. Только тогда снег наконец ляжет.
Юн вышел в прихожую и внес свои вещи.
— Я тебе кое-что привез,— сказал он, вытаскивая две тарелки.
Это был датский королевский фарфор с орнаментом всех оттенков синего, сине-серого и небесно-голубого, за который Элизабет в свое время готова была убить любого. Но Юн так стремился представить самые безотказные доказательства своего путешествия, что не подумал вот о чем: это веши из безоблачных дней ее замужества, когда она еще была счастлива. Он перестарался.
Элизабет взяла в каждую руку по тарелке и смотрела на них, не в силах сказать ни слова.
— Кажется, я схожу с ума,— пробормотала она.— все, сдаюсь: ты был там.
— В Копенгагене.
— Хорошо — в Копенгагене. Надо же, а я думала, ты в горах.
Нет, непонятно, почему она плачет: ведь ружья его все это время стояли в чулане у двери, а без них он никогда в горы не ходит. То же самое было и с Лизой, когда она сбежала в Копенгаген. День проходил за днем, но никто и не думал ее искать.
13
«Как найти то, что потерял?» — написал Юн в нижней строчке старого, но не решенного им кроссворда. А рядом, в вертикальных столбцах, сам и ответил: «Копать, разгребать грязь, а потом взять отрытое в руки и рассмотреть: возможно, удастся опять пустить вещь в дело…» Возможно, удастся обрести мир в душе. Но Юн покоя не нашел.
И, когда посветлело и сошел снег, он снова принялся за дело. Взял из банка последние свои деньги и купил на них, как собирался много лет, вагонку, чтобы зашить прогнившую южную стену, а также толь, оргалит, утеплитель и доски, привез все к дому, и Элизабет, вернувшись из школы, обнаружила небольшую стройку.
— Теперь в доме будет теплее! — прокричал Юн с лестницы.
Она едва взглянула на стену. В руках Элизабет держала то самое шерстяное одеяло, которое он утащил с корабля, а потом укутал в него жену Ханса, когда они подобрали ее на дороге.
— Что это? — сердито спросила сестра.
— Это мое одеяло,— ответил он.
— Так, значит, все правда. А где ты его взял, позволь спросить?
— Украл с корабля.
— И отдал ей?
— Она чуть не померла от холода.
— Помрет она, как же. Ты хоть представляешь, каково мне было: эта мегера явилась в полном блеске в учительскую и на глазах у всех вручила мне одеяло!
Нет, такого Юн не мог себе представить. Разве одеяла вручают, тем более на глазах у всех? Он в очередной раз сказал себе, что жизнь Элизабет полна непостижимых для него проблем. К тому же его раздражало, что сестра завела привычку делать из всего трагедию, точь-в-точь как жена ее любовника.
— Ты просто занудствуешь,— сказал он, упираясь ломом в стену и поддевая старую доску.
Элизабет злилась, ругалась, корила и распекала его, и все из-за какого-то одеяла. А когда он спустился вниз за новой доской, вцепилась ему в руку. Как он посмел отдать одеяло этой мегере?!
— Ты сделал это нарочно, чтоб унизить меня,— шипела она.— Признайся уже!
Юн молчал, только смотрел на нее, а потом взял и всадил лом в кучу сваленных досок. Тут только она заметила, чем он занят.
— И что ты здесь вытворяешь? — без всякого перехода продолжала она на той же ноте.— Мы переезжаем1.
— Я — нет.
— Поедешь как миленький. В крайнем случае, увезу тебя с полицией. Ты соображаешь, сколько этот ремонт стоит?
— Это мои деньги.
— Твои? Эти деньги могли бы пойти на новую квартиру! Черт тебя подери!
— Как ты собираешься увозить меня с полицией?
— Пошел к черту!
Юн взял степлер для сшивания листов фанеры, приложил его к руке и нажал. Скобка впилась в мясо между большим и указательным пальцем.
— Сумасшедший,— пробормотала Элизабет, пятясь.
— Да,— подтвердил он.— И я никогда отсюда не уеду. Слышишь? Никогда!
Ответа он не ждал. Подсунул кончик ножа под скрепку, подцепил ее и выдернул. Две струйки крови потекли по руке и соединились у запястья.
— Сумасшедший,— повторила Элизабет и скрылась в доме.
Юн огляделся по сторонам. Здесь жил весь его род, его предки. Интересно — это очередная дедова легенда, что история его борьбы за жизнь на острове тоже выглядела жалко? Дед был героем, идеалом и гордостью семьи. Он строил железную дорогу в Нурланне и ловил сельдь, воевал и плодил детей по всей округе. Его имя встречает тебя везде куда ни глянь: в членской книге молодежной сборной, в списках должников, на газетных страницах и на памятнике участникам войны у небольшой серой церкви. Починить часы для него было таким же плевым делом, как поставить мачту или забить быка. Но долг всю жизнь висел над ним, а потом многие годы над его сыном, дядей Юна, который так и не смог расплатиться и в конце концов нарезал землю на небольшие наделы, превратив всю семью в рыбаков и строителей. Сохранилась одна-единственная фотография старика, она висела в комнате Юна.
Хотя, согласно семейным преданиям, никто и никогда не видел деда без работы, на снимке он спал в тени сушил для сена, положив голову на шею задремавшего коня. Фотография называлась «Дедушка отдыхает». Она обрела свое место на стене задолго до рождения Юна и была для него воплощением устойчивости жизни, в которой настоящее неразрывно связано с прошлым. Поэтому мама распевала на кухне песенки двадцать лет назад, а Элизабет — сейчас; отец возвращался с Лофотенских островов, а Юн спускается с гор, но оба они вешали и вешают верхнюю одежду в прихожей, оставляют сапоги в коридоре и смолят ту же лодку, чинят тот же точильный камень. Предзакатное солнце окрашивало в красно-желтый цвет рулоны черного толя, сложенные у старой ободранной стены, с которой теперь началась новая стройка. Эти рябины, пока еще голые, дед посадил своими руками, а вот ивы испокон веков растут здесь вдоль тропинки, ведущей к морю, и весна сейчас зреет у них под корой…
Нет, Юн человек не дедовской закалки. Да, он его продолжение, но дела себе находит мелочные и занимается ими бессистемно, подчиняясь своим желаниям и порывам. У него нет четкого плана, нет миссии: он воюет с сестрой, а не с голодом, финансовыми воротилами или Гитлером. Борьба явно не вселенского масштаба, так, на уровне шерстяного одеяла как раз. Смехотворность — изобретение нашего времени. Во всяком случае, в деревенских хрониках она не упоминается, значит, смехотворность, как и атомная бомба,— новшество, знак, что приблизился Судный день.
На крыльцо вышла Элизабет — мириться. Приставила ладонь козырьком ко лбу и крикнула:
— Телевизор заработал!
— Знаю,— сухо ответил Юн.— Я начал с того, что починил антенну.
Все было, как обычно. Из открытой двери потянуло запахом кофе. Дневной свет стал блекнуть, а болота медленно погружались в дымку, как всегда в это время суток. Но Юн вдруг увидел: что-то кончилось безвозвратно, и эрозия, гниль будут снова и снова проступать из-под слоя краски. И победа останется за ними.
К большому хутору подъехал желтый «мерседес». Медленно спустился под горку, миновал перелесок и так же не спеша покатил дальше, словно для того, чтобы пассажиры могли полюбоваться окрестностями.
Перед домом машина остановилась, и из нее выскочил ленсман — молодой мужчина спортивного сложения в исландском свитере, пуховой жилетке и охотничьих сапогах. Он приехал один. С того времени, когда он учился в одном классе с Элизабет, волосы у него чуть поредели, но взгляд остался по-
