прежнему нежным, а движения — мужественными. Широкие скулы покрывала трехдневная щетина.
— Ой, это ты! — ахнула Элизабет и залилась румянцем. Когда-то они были не только одноклассниками, но с
тех пор давно не виделись, и Элизабет, похоже, гадала, зачем ленсман приехал — по служебным или сердечным делам.
— Ты наконец решил посвататься ко мне? — спросила Элизабет.
— Неплохая мысль,— ответил он, переводя взгляд с нее на Юна, стоящего на лестнице, и обратно.— Но вообще-то я заехал перемолвиться парой слов с этим гражданином.
— С Юном? Ленсман кивнул.
— Юн, ты слышал? Эрик хочет поговорить с тобой.
— Слышал. Чего ему надо?
— Потолковать. Спускаешься?
— Сейчас некстати. Я работаю.
— Давай, парень, спускайся, а то лестницу опрокину!
— Ладно.
— Мы можем поговорить в доме? — спросил ленсман Элизабет.
Конечно, у нее как раз кофе готов.
Юн понял, что на сегодня работа закончена. Сложил инструмент, накрыл материалы брезентом, убрал лестницу. Он был готов ко всему, что бы его ни ждало.
Ленсман не торопился. Скрутил папироску и долго слушал обстоятельный рассказ Элизабет о склоках в учительской, о планах переезда и о том, в какой квартире они поселятся. Они поговорили о чистой воде, о крестьянине, потерявшем в горах четырех овец (это оказался не Карл), и только тогда ленсман наконец в упор посмотрел на Юна и перешел к делу.
— Юн,— начал он,— я слышал, ты преследуешь старика Заккариассена. Это правда?
Стало тихо.
— Он говорит, что ты по ночам заглядываешь в его окна или просто торчишь у дома. Просит, чтобы мы положили этому конец.
Элизабет взглянула на брата:
— Это правда?
— Нет. Это не я.
Обвинения такого рода сыпались на Юна всю жизнь, иногда он действительно бывал виноват, обычно, как вот сейчас,— нет. Но его удивило, что разбираться приехал сам ленсман.
— Послушай,— сказал ленсман.— Мы знаем, что ты охотишься без лицензии, бьешь молодняк до срока. И мы закрываем на это глаза, потому что несерьезно преследовать людей из-за каждого пустяка. Но Заккариассен — пожилой человек. Он лежит у себя на чердаке и дышит на ладан. Хорошо ли его обижать?
— Это не я,— повторил Юн.
— Сегодня ночью, между двумя и тремя часами, ты был там?
— Нет.
— Ты хочешь сказать, что старику все привиделось?
— Не знаю.
У ленсмана были такие огромные кулачищи, каких Юн сроду не видел; он положил сбоку свой для сравнения — фитюлька да и только. Они с ленсманом улыбнулись.
— Хорошо. Элизабет, конечно, подтвердит твои слова?
— Нет. Ее не было дома.
— Не было дома?
— Она гуляла с Хансом.
Гость уселся повальяжнее и вопросительно посмотрел на Элизабет.
— С Хансом? — захохотал он.— С этим бабником? Я думал, у тебя с головой получше.
Она опешила.
— Разве я не поинтереснее буду? — спросил он.
— У тебя жена и двое детей,— ответил Юн. Они загоготали.
— Свинья ты,— сказал Юн, потупившись.
— Кстати, я слышал, что его супруга покушалась на самоубийство,— сказал ленсман.— Так это ты разлучница? Ничего себе!
Элизабет замахнулась на него мокрой тряпкой. Эрик вскочил, защищаясь, и обнял ее своими огромными ручищами за талию.
— Я пошел,— сказал Юн и встал.
— Юн, он заявил на тебя! — закричал вслед ленсман.— Считай, что я тебя предупредил.
— Понял.
Стоял тихий безветренный вечер. Несколько ворон пролетели мимо на свое сборище в ветвях деревьев на холме. В бухте негромко галдели гаги, вдали мычала в хлеву корова.
Юн принялся выдергивать гвозди из старых досок. Достал козлы и поставил так, чтобы на них падал свет из подвала. Он думал о хрупкости земной оболочки. В жизни человека наступает момент, когда он делает все, возможное и невозможное, защищая и спасая самое лучшее, самое важное в ней,— а жить после этого не может. Он устоял против водолазов — во всяком случае, на время сумел отмести исходящую от них угрозу. Он успешно сопротивляется давлению Элизабет, пока сопротивляется. Так теперь старик Заккариассен. Что это: новая напасть или обычный бред, фантазия слабоумного старика?
Юн пилил дрова и охапками оттаскивал их в подвал, пока не услышал звук отъезжающего «мерседеса». Было уже поздно, почти ночь.
Но у Элизабет накопились к нему новые претензии. Почему он донес на нее ленсману? Зачем сказал ему, что она не ночевала дома?
— Я был дома,— ответил он, наивно пытаясь перевести разговор на важную тему.
— Понятно,— отмахнулась она.— Ты всегда тут. Но что за манера дичиться и где-то отсиживаться, когда к нам кто-нибудь заходит? Зачем эта демонстрация?
Юн сделал вид, что не услышал.
— Прячешься в подвале и переживаешь там, что ты один-одинешенек?
— Нуда…
— А зачем? Чтобы я почувствовала себя виноватой? Привязанность Элизабет к брату как раз и держалась на чувстве вины, и эта удавка временами начинала затягиваться у нее на шее, грозя задушить.
— Нет,— ответил он,— не поэтому.
— А почему тогда ты ведешь себя так?
— Я рубил дрова — раз-два, раз-два,— сказал Юн, ударяя в такт по лавке. И улыбнулся.
— Не заговаривай мне зубы. Не ночую дома! Как ты можешь так говорить?!
Он понял, что ворчит она не из-за него, и дело не в том самом одеяле и не в подвале, а наверняка в Хансе.
В кастрюле мякли несколько разваренных картофелин; обеда не было и в помине.
Юну хотелось есть, но он снова ушел на улицу и болтался там до ночи, пока сестра не отправилась на свое ночное свидание.
Тогда Юн быстро проглотил пару бутербродов, надел темную куртку с капюшоном, темные брюки, черные сапоги и сунул в карман баллончик с краской.
Было уже за полночь, луна не светила. Хрупкий иней покрыл глинистую дорогу. Деревня погрузилась во мрак и тишину, только свет от лампочек над входами в дома растекался как свечение дремотного моря.
Юн пробрался околицей, обогнул почту и клуб, пересек стадион, где кран до сих пор торчал из глины, и вышел на задворки школы. И на обеих ее стенах, обращенных и во двор, и к дороге, набрызгал из баллончика огромные подтекающие надписи: «Лизы нет в живых». Потом написал тоже самое между двумя рекламами кока-колы на уличном киоске, на цоколе универмага, на заборе. И пошел дальше, в поле. Все тропки Юн мог найти и с закрытыми глазами. Час спустя он уже стоял в саду за рыбзаводом и кидал камешки в окно спальни Заккариассена. Зажегся свет, показался старик, сперва словно неясная тень, но поскольку Юн продолжал кидать камешки, то вскоре окно распахнулось.
— Кто здесь? — закричал Заккариассен.
Юн дождался, пока тот крикнет трижды, потом снял капюшон и вышел на свет под окном.
— Это я,— сказал он.
Глаза старика превратились в две узенькие щелочки. Он узнал пришельца, открыл рот и попятился в глубь комнаты. Юн услышал удар, затем вскрик. Прошло не меньше минуты, пока старик вернулся к окну.
— Чего тебе от меня надо? — крикнул он срывающимся надтреснутым голосом.
Юну не надо было ничего — во всяком случае, ничего такого, о чем он хотел бы крикнуть в ответ. Поэтому он натянул капюшон и отступил в темноту.
Старик продолжал кричать, уже изнемогая. Теперь свет зажегся и на первом этаже, распахнулась дверь, и бондарь, продавший Юну бочонок- четвертушку, в одном белье вышел на крыльцо. Он встал под окном Заккариассена и спросил, из-за чего переполох.
— Здесь кто-то есть,— прошелестел хозяин завода слабым голосом.
Юн отошел в самую глубину сада и залез под куст. Запах набухших почек на кустах смородины смешивался с вонью прелых водорослей и рыбьей требухи на причале. И Лиза встала рядом: она пришла не мучить его, а разделить с ним радость. Он услышал сиплый голос бондаря:
— И кто это был?
